Вечер в Византии

– Стейнхардт не считается, – возразил Тейчмен. – Осколок прежних времен. Скала, оставшаяся стоять после того, как прошел ледник. Остальные двое… – Тейчмен пренебрежительно фыркнул. – Пустышки. Калифы на час. Да, время от времени кто-то становится победителем. Всякое бывает. Да они сами не соображают, что делают, – просто просыпаются в одно прекрасное утро и обнаруживают, что напали на золотую жилу. Я говорю о профессионалах, малыш. Об истинных профессионалах. Не случайных людях. Чаплин, Форд, Стивенс, Уайлер, Капра, Хокс, Уайлдер, хотя бы ты, если угодно. Правда, на мой взгляд, ты выбиваешься из общего ряда и слишком необычен. Извини, если я тебя обидел этими словами.

– Конечно, нет. Слышал я о себе и кое-что похуже, – заверил Крейг.

– Как и все мы, – кивнул Тейчмен. – Как и все мы. Мы – живые мишени. Но если быть честным, и я наснимал кучу дерьма. Не настолько я горд, чтобы не признать это. Четыреста – пятьсот картин в год. Нельзя выпускать шедевры целыми партиями, но я этого и не требовал. Дрянь – согласен, масс-культура – согласен, но свою службу она сослужила. Создала налаженный механизм, готовый к услугам заправил: актеры, массовка, рабочие, художники, публика, наконец. Да и другая цель достигнута: Америка завоевала с нашей помощью весь мир. Судя по твоей физиономии, ты считаешь меня психом. Не важно, что несут модные критики-интеллектуалы, – весь мир видит и любит, как своих героев и возлюбленных. Думаешь, я стыжусь этого? Ни секунды. Я скажу тебе, чего стыжусь. Того, что мы все это просрали. И если хочешь, я назову ту минуту, когда это произошло. Впрочем, я сделаю это, даже если ты слушать не пожелаешь.

Он ткнул жестким пальцем в плечо Крейга:

– В тот день, когда мы поддались этим олухам в конгрессе, в тот день, когда покорно твердили: да, сэр, мистер конгрессмен, мистер ФБР-мен, я стану лизать вашу задницу, вам не нравятся политические взгляды этого писателя, или моральные принципы той актрисы, или герой десятка моих будущих картин, да, сэр, как угодно, сэр, мы всех выкинем, всех отменим. Стоит вам пошевелить мизинцем, как я перережу глотку лучшему другу. Раньше мы были удачливыми людьми, элитой двадцатого века, над нашими шутками смеялся весь мир, мы любили так, что весь мир завидовал, мы давали приемы, на которые хотел попасть весь мир. А после этого превратились в жалкую кучку хнычущих евреев, надеющихся лишь на то, что при очередном погроме прикончат не нас, а соседа. Публика помешалась на телевидении. И я их не сужу. На телевидении вам прямо говорят, какой хотят продать товар.

– Дэвид, – предупредил Крейг, – у тебя лицо побагровело.

– Еще бы! – буркнул Тейчмен. – Успокой меня, Джесс, успокой, мой доктор спасибо скажет. Я жалею, что вообще пришел сюда. Нет, вру. Рад, что удалось потолковать с тобой. Со мной еще не все кончено, каким бы жалким я ни выглядел. Сейчас я кое-что затеваю… большое дело. – Тейчмен заговорщически подмигнул. – Требуются талантливые люди. Старая гвардия. Дисциплинированные. Капитаны, а не капралы. Вроде тебя, например. Конни проговорилась, будто ты что-то замышляешь. Я просто должен был поговорить с тобой. Или не стоило?

– Почему же? Кое-что у меня есть.

– Давно пора. Позвони мне утром. Потолкуем. Деньги не вопрос. Дэвид Тейчмен не из тех, кто снимает грязные фильмы. А теперь мне пора, уж не обижайся, Джесс. Последнее время стоит мне рассердиться, как тут же начинаю задыхаться. Доктор твердит, чтобы я не волновался. Не забудь наш разговор. Утром. Я остановился в «Карлтоне».

Он пригладил свой дорогой седоватый парик и зашагал прочь, стараясь держаться прямо.

Крейг проводил взглядом его негнущуюся спину, плывущую к выходу, и покачал головой. Доблестный защитник проигранных битв, летописец эпохи распада. Но так или иначе, а он позвонит Тейчмену утром.

Крейг увидел, как мужчина, беседовавший с Натали Сорель, поднялся, прихватил ее стакан и направился к бару, протискиваясь сквозь толпу. Крейг немедленно отошел от стойки и уже хотел было присоединиться к Натали, но тут ведущая во внутренний дворик дверь открылась и вошла Гейл Маккиннон с каким-то низеньким желтолицым мужчиной, лицо которого показалось Крейгу смутно знакомым. Лет тридцати пяти, тонкие редеющие волосы, нездоровые зеленоватые мешки под глазами. Он был в смокинге, Гейл Маккиннон – в дешевом, не доходившем до колен ситцевом платье. Только на ней оно смотрелось роскошным. Она улыбнулась Крейгу. Теперь было поздно делать вид, что он ее не заметил. По какой-то не вполне понятной ему причине он не хотел, чтобы она увидела его рядом с Натали Сорель. Он не встречал ее с того самого обеда с Мерфи, что и неудивительно: все это время он почти не выходил из номера.

– Добрый вечер, мистер Крейг, – приветствовала Гейл Маккиннон. – Похоже, мы с вами бродим по одним дорожкам.

– Похоже, – подтвердил Крейг.

– Могу я представить… – начала она, обернувшись к своему спутнику.

– Мы встречались, – недружелюбно буркнул мужчина. – Правда, очень давно. В Голливуде.

– Боюсь, память меня подводит, – извинился Крейг.

– Меня зовут Рейнолдс.