Вечеринка

Зима вселилась на века в квартиры наши и кварталы,
работала наверняка и нас едва не доконала.
Волхвов, шаманов, чародеев, авгуров, магов, колдунов,
сивилл прогнозов и халдеев мы слушали, лишаясь слов.
То начиналась эта сушь со взвесью нафталинной в глотке,
сверкающею пылью чушь скрипела в каждом околотке.
То проступал мороз сырой, сквозь лед прощупывая жабры,
то дождь, летя, жужжал, как рой, и жалил нас осою Фабра.
Валивший из подвалов пар грозил отменой отопленья,
пугал гриппозным бредом жар и гололедом — потепление.
О наши бедные сердца! Тела, бредущие отлого…
Как под созвездием Стрельца мы ожидали Козерога!
Мы торопились в Новый год, искали связки канители,
предохраняя от невзгод, шары сверкали и звенели.
Циклон или антициклон пошел на нас волной воздушной?
Но снег просел, подтаял склон, и лед расплакался бездушно.

В тумане диккенсовских чар
тревога Мару настигала.
В затылок ей из-за плеча
дышало нечто. Отмахнувшись,
она бежала в магазин,
освободившись от работы.
Но в очередь с ней в ряд один
вставало призрачное что-то.
Она летела в детский сад,
а этот мотылек — по следу.
И дома, в коммунальный чад,
невесть что снилось ей на среду.
Порой, не сладивши с собой,
она звонила в дом пустой.

Заброшенных закрытых темных дач
ей виделись ночные перегоны,
осевший снег, клепсидр-сосулек плач,
немые волглые перроны.
Реляций, станций, перелесков, рощ
адажио и скерцо из балета,
обвалы снега, стон его и мощь
торосов на заливе в полночь эту.
По Комарову призрак Келломяк
бродил, мерещился, стучал в квадратики цветные
немых веранд, и вьюги белый флаг
ввергал округу в морок или мрак,
в переговоры назывные.
Среди сугробов, замерших гуртом,
остуженный, простывший, тихий дом,
где царствует великий важный холод,
где блещет в свете лунном и фонарном
стекло портрета умершего Баха,
и капли вдоль стекла летят шальные,
прозрачные, со щебетом и всхлипом,
и имя Капельмейстера лепечет
полночный и подтаявший лесок.
И три один — какая нынче грусть!
какая прелесть предвесенней муки! —
и семь четыре — в ледяную горсть
по капельке слетают — ноты? звуки?
В пустом дому звенящий телефон…
Дон-дилли-гоп… и тилли-тилли-дон! —
откликнулась струна в груди рояля,
вздохнул верстак, скучающий в углу,
упал последний уголек в подвале
на груду — прошлогоднюю золу…

Назавтра разбудил ее звонок.
— Я слушаю, — Привет тебе, Марина.
Ты извини, что я чуть свет в окне;
звонить мне не хотелось при жене.
Я с дядей виделся вчера; ты помнишь
рисунок твой? Ну, тот, где этот дом;
ведь мы и познакомились на том… —
У ней немножко изменился голос,
когда она промолвила; — Да-да. —
— Его хозяин заболел; письмо
прислал он дяде из больницы.
Второй инфаркт, придется подлечиться.
Как ты живешь? — Нормально. Что у вас? —
— Так мы на вы? Все у меня тип-топ.
Как мальчик твой? — Скажи, который час? —
— Должно быть, восемь. Мне пора. — И мне. —
— Пока. — Звенит будильник в тишине.

Люблю я письма получать и открывать почтовый ящик,
в беседе призрачной скучать по — с глазу на глаз — настоящей.
Люблю я почерка образчик, причуды марок, штемпеля
и почтальона, что обрящет меня, по улицам пыля.
Письмо, мне текст не важен твой, любой — условный знак заботы,
любви свидетель деловой, какой-то общей песни ноты.
Не избалована теплом, а также ролью адресата,
шепчу: спасибо вам на том, что написали мне когда-то.

И вот опять — перо и тушь, письмо (и между строк рисунки)
о ряде книг, о пользе стуж, пейзажи, ветки и парсунки.
Старалась Мара, как могла, быть беззаботной и беспечной,
соткала строчку, солгала, чуть-чуть поплакала, конечно,
и продолжала, заспешив, о свойствах кошек или мошек,
а не о том, что ни души, что не помочь и чем поможешь,
а не о том, что пуще всех судьбы ударов и укоров
боится образа больниц, их капельниц и коридоров.
Не о работе по ночам, безденежья, ребячьей хвори,
а о снежинках по плечам, дорожке лунной в Черном море.
Кончался просьбой написать две строчки о своем здоровье
эпистолярный образец романтики и многословья.
Две марки, полные цветов, она, вздыхая, отобрала
и, сына уложив, письмо в тот самый вечер отослала.
А через месяц или два пришел ответ, что все прекрасно,
здоровье есть, болезней нет, приедет ли, пока неясно.

Зима сорвалась с места враз, ломала ветки под норд-остом,
из сердца вон, долою с глаз ее проваливался остов.
Войска снегов легли в полях, вскрывались реки, точно вены,
пел хор забывших холод птах пронзительно и вдохновенно.
Пылали окна и цвели на подоконниках фиалки,
трава рвалась из-под земли, и полыхали полушалки.
Закат, как зарево, стоял над гибнущим подранком-мартом,
проталин фронт растасовал все пятна белые по картам.
Над недотаявшей землей весна эринией летела,
и солнце ледяной облой переплавляло, как хотело.
Все возмущения светил, все взрывы солнечной короны
весенний воздух охватил своим дрожащим камертоном.
Зубцы кардиаграмм, равно как диаграмм погоды здешней,
у мойры на веретено наматывались столь поспешно.

Собачьей свадьбой мчались псы сквозь грязь в окраинные дали.
Смотрела Мара на часы, но, кажется, они стояли.
Ей в это утро не жилось. Звонок услыша телефонный,
она прошла, как призрак, сквозь квартирный коридор казенный.
— Я слушаю — Какая тишь! Ни слога, ни словца, ни вздоха.
— Я слушаю. — Поди услышь молчание. — Вас слышно плохо! —
Ни шороха, ни ветерка. Хотя бы шелест или шепот.
— Я слушаю! — наверняка подвел телефонистку опыт,
какой-то проводок увял, контакт запал, и пробка села.
Дыра в Галактике, провал, обрыв, размыв водораздела.
От телефона отойдя,
она помедлила немного
и нехотя и не хотя
понуро собралась в дорогу.
Забыв ключи, сломав каблук,
опаздывая чин по чину,
в висках тоскливый слыша стук,
не в тот трамвай она вскочила.
На службе тоже не везло,
из рук все начерно валилось,
тушь проливалась набело,
перо скрипело и кривилось.
Нещадно путая слова,
она в них буквы пропускала,
у ней болела голова,
а сердце рыбкою плескалось.
Оцепенение нашло,
или рассеянность сковала.
А день тянулся, как назло,
ему часов недоставало.
Назавтра наступил покой.
Под солнцем нежилась округа.
Ей новость поднесла рука
ее изменчивого друга.
Хозяин умер на ходу, на перекрестке, ей известном.
— Ты съезди, я-то не пойду, на кладбище, на том, на местном.
Пока. — «Пока?» — Привет! — «Привет?» — гудков морзянка заводная.
Был коридор как коридор, но проступала в нем иная
картинка. Все же сообщил, его ругала я напрасно.
Приеду ли, пока неясно. Когда приеду, не решил.
И она идет, натянув пальто, взяв бумаги ворох.
Завтра будет день, послезавтра год, календарный шорох.
Каблуки стучат, на губах горчит, облака на небе.
А в саду цветут о-ду-ван-чи-ки, проплывает лебедь.
Мне пора бежать, и спешит народ, и спешу со всеми.
Время жить и жать, время быть — и вот: расставаться время.
«Я еще вернусь… — лепечу едва, — к тебе, моя тайна…» —
«Я еще вернусь… — детские слова, — к тебе, мое чудо…»
И в ушах звенит:
                          «Я еще вернусь,
                          возвратиться дай мне…»
И в груди стучит:
                          «Из-за зим и лет
                          и оттуда…»

«…я еще вернусь, покажусь вечерам любимым
вдохновенным, незабываемым горьким дымом…
…я еще вернусь электричкой ночною встречной,
прозябающей в общей Вечности безупречной…»