Вечеринка

Вот теперь последний дом, домовина.
— Холодно ль, Хозяин, в нем в день холодный? —
— Хмуро, холодно, дружок, пальцы стынут,
но теперь-то я приму что угодно, —
Два поставлены венка у могилы.
Два могильщика стоят живописно
(— Друг Горацио, ты здесь? — Здесь, мой милый.):
— Были прежде, ныне есть, будем присно, —
Говорят уже, поди, речь за речью.
(Тень ствола перечеркнула предплечье.)
Еле теплятся букеты сирени.
(Тень от кроны придавила колени.)
Трубный глас — огней и вод отблеск медный.
Враг восторженный и друг незаметный.
Горсть земли летит за горстью на крышку,
На сосне поет зяблик-малышка.
— По твоим поет, видимо, нотам…
— По своим поет, мой дружок, что ты…
— До свидания, прости. — До свиданья, —
Тучи серые летят неустанно.
— Почему ты так ушел, не простился? —
— Оглянуться не успел, торопился, —
— Комиссар, ты был нам братом, не катом,
и теперь мы подошли всем штрафбатом
наводить в огонь и воду на славу
над последнею рекой переправу,
мост воздушный, дождевой, не дощатый,
наконец-то в тишине непочатой. —
— Наиграет тебе зыбью фанданго
недосмотренная в окна Фонтанка, —
— Зазвенит ключом на три оборота
комаровско-келломякская хота. —
— Вот и прожил целый век нелюдимом,
хорохорился, а что теперь толку? —
— Что же ты не пришла, Диотима,
в мой последний пейзаж, хоть ненадолго? —
— До свидания, прости, до свиданья,
память вечная тебе, моя радость… —
— Почему-то гибнут лучшие люди —
— И тебя не обойдет, все там будем. —
Вот могильщики плиту положили.
Что-то холодно сегодня в могиле.
Только зяблик заливается вечный
над невидимой рекой быстротечной.
Дверь опечатана, окна зиянье,
тропинка не протоптана к крыльцу,
а желтых одуванчиков сиянье
лужку чуть отчужденному к лицу.
Еще лежат на столике у входа
две рукописи, две охапки нот,
еще его дыхания свободу
недвижный воздух комнат бережет.
Еще хранят следы ладоней ручки,
а отпечатки пальцев — гладь перил.
Но, чувствуя последнюю отлучку,
дом голосом его отговорил.
Здесь нет мне больше ни одной ступени,
сюда я не вернусь и не приду,
не упадет мне больше на колени
и на плечо осенний лист в саду.
Прощай, приют единственный на свете,
покоя удивительная сень,
прощайте, затаившиеся в лете
росы напившиеся травы эти,
мой светлый круг судьбы — и тихий день.

Марина спит — и видит странный сон.
Она идет по площади с собором,
налево остаются пропилеи,
направо — незнакомый переулок
с домами трехэтажными. Желтеют
их стены свежие, и белым обрамленьем
обведены оконца, двери, цоколь;
возможно, это детища Старова.
Под арку входит Мара. Дверь в подвал
(ступенька вниз) немножко приоткрыта.
Она взялась за медное кольцо,
дверь скрипнула, она вошла в квартиру.
В прихожей синей цвета bleu Benois
стоят недвижно зеркало и кресла,
в торце прихожей спит библиотека.
Выготский, Заболоцкий, Гофман, Гёте,
Введенский… Томик Гоголя открыт.
И выписаны пушкинские строчки
на пожелтевшем в клеточку листочке.
Она идет в двустворчатую дверь.
Часы нечеловеческого роста
с футляром узким и большим лицом,
стол с белой скатертью, рояль зеркальный,
на нем ромашек светлая охапка,
в движенье приведенный метроном,
стучащий в измерении ином.
За дверью длинной долгий коридор
и комнат анфилада: кабинет,
малышка детская с толпой игрушек,
гостиная с зеленым абажуром,
в которой птичьи клетки у стены,
а на ковре — уснувший черный пес.
И в самом дальнем из углов таится
келарня для вещдоков бытия,
чуланчика сестрица и голбца,
кладовка, клеть для одного лица.
В соседстве старый глобус и буржуйка,
чугунная невиданная лампа,
чудная фисгармония, сундук.
На полках леденцовые жестянки,
пустые рамы от былых картин,
разбитые фарфоровые вазы,
альбомы фотографий, старый зонт
и чучело в шкафу, должно быть, дронт.
А в глубине в огромном старом кресле,
из-под которого торчат пружины,
сидит Хозяин, подперев рукою
насмешливый и острый подбородок,
и на нее глядит в упор раскосо
сверкающими синими глазами.
Седая прядь волос на лоб спадает.
В оконце то темнеет, то светает.
то звезды блещут, то огонь горит.
— А вот и вы! — Хозяин говорит. —
— Вы… умерли… — смеется он. — Да нет!
Я здесь живу. — Внезапно гаснет свет. —
— Не бойтесь, — слышит Мара, — так бывает, —
Он восковую свечку зажигает,
и вот они проходят коридор.
Их окружают сказочные тени,
портреты древние вослед глядят,
и взоры переводят, и следят.
Сквозь строй к ним руки тянущих видений
идет за ним Марина, чуть дыша,
беззвучно, невесомо, как душа.
Внезапно пробуждение. Темно,
ночь серединная глядит в окно.
Сердцебиение и воспоминанье
о сне и переулке без названья.
И эхом раздается наяву:
— Вы умерли… — Да нет! Я здесь живу.