Вечеринка

Марина стала забывать черты лица, звук интонаций.
Хозяин начинал меняться.
Смещались сходство и родство.
Ей собеседники встречались, когда-то знавшие его.
— Он был престранный человек, как из английского романа,
как из нездешнего тумана и с берегов не наших рек.
— Его на лестнице крутой я вижу в чине капитана
с веселой героиней той, которую он звал Роксана.
— Войну он видел из седла. Под сенью женщины крылатой
Гремело бассо остинато, гармонью музыка плыла. —
Часам пересыпать песок, лить воду и крутить пружины,
и тень ловить, и лепесток в пандан погодному режиму,
в две гири на цепи играть, в биологические ритмы,
и не гадать нам, а пенять своей кукушкой колоритной.
Но каждый миг неповторим так небуквально, небукварно,
что мы растерянно стоим над каждой датой календарной,
над каждым словом и словцом, над каждым… — Больно языкат,
упрям, и зол, и прям, и резок… (характеристики каскад,
изрядный временной отрезок).
— Как странен список послужной дней юности: курьер, рабочий,
чертежник… (циферблат, луной светящийся сквозь дни и ночи,
вставал, как спутник, на года высвечивая жизни части).
— Его любили дети, — да, привязывались в одночасье!
«Как я!» — подумала она.
И время в ленту развернулось,
где с Мёбиусом разминулась
та мушка малая одна.
«Знак бесконечности с ключом скрипичным — свойственники явно.
Как помянуть вас и о чем припомнить, как о самом главном?»

Однажды, пробегая мимо дач
с авоськой магазинной на запястье,
она почти почувствовала взгляд
его — или присутствие — и счастье.
И зябликовый тонкий голосок
к ней долетал сквозь реденький лесок.
Глядела Мара ввысь, в сосновый шум,
смолой нагретой пахло и покоем.
Шепнула: — Где вы? «Что ж это такое?!» —
подумала. И отступился ум.

Случалось слышать музыку его.
Звенящий голос скрипки под сурдинку,
живой, прелестный, нервный и блестящий,
неистребимый. Взлеты и паденья,
какие-то мирские превращенья
и неизменность душеньки-души.
Литавры золотистые звенели,
стонал военный гром, цветы синели,
кипела жизнь, бурлил ее поток,
катился ее сказочный клубок,
со светом тьма, любя его, боролась,
звучал серебряный скрипичный голос,
дорога поднималась из лугов
в табун обычных белых облаков,
взмывала к необычным серебристым,
вступала в ночь, в зодиакальный круг,
шла выше, поднималась в гору Меру
и куталась в нездешний ветерок,
ромашками пометивший порог.
Смыкался в небе необычный строй
той музыки, и юной, и бесстрашной.
Была ли она завтрашней? вчерашней?
Над ней горела звездная гряда,
и, кажется, она была — всегда.

Ее в кино позвал сердечный друг,
она пошла почти что неохотно,
рассеянно глядела на героев,
но вдруг — уставилась: с экрана на нее
смотрел Хозяин молодой раскосо,
вышагивая важно по песку
в высоких сапогах и старой куртке,
разгуливал по кадрам так лукаво,
что глупый фильм пришелся ей по нраву.
Подруга ей старинную открытку
прислала к Рождеству. Седой старик
изображен был в роли Птицелова.
В знакомый профиль Мара, улыбаясь,
смотрела долго. Что ж, свисти. Хозяин,
приманивай доверчивых синиц,
малюток зябликов или чижей,
щеглов, и свиристелей, и кукушек,
лесных, дневных, ночных ничьих простушек,
крылатых, голосистых, безголосых,
купающихся в радугах и в росах.
Приманивай, волшебник Птицелов,
своею песенкой без лишних слов,
чаруй дыханием, волшебною свирелью,
Неистовой и еле слышной трелью!
«Любители свирели той ко мне
явились в клетках в незабытом сне…»

Однажды на проспекте на фронтоне
ей надпись встретилась: «Мой Дом, Мой Дом святой».
«Domus Меа orationis». Двери храма закрыты.
Призадумался ангел здешний.
Накренился закат весенний и вешний.
Мертвую и живую воду канала
облако отраженьем перемешало.
Цветочница продавала букеты:
полынь, трын-трава, одуванчики, незабудки.
Парами и поодиночке шли сутки.
Шел инвалид без рук в протезах черных,
шумели дети, выводили пса,
часы крутили стрелками свой жернов,
людские отзывались голоса,
и неба голубой и стройный купол
пронизывал высокий летний свет,
под ним стоял театр людей и кукол,
все пьесы поражений и побед,
все отсветы трагедий и идиллий,
мистерий, и находок, и пропаж,
где птицы беспечальные парили
и Птицелов заслушивался наш
в краю, где звуков четверти и трети,
и звон косы, и горний глас Творца,
где подхватил его дыханье ветер
космического поля без конца.

«Я еще вернусь ля-минорною школьной гаммой
или отзовусь оркестровой ночною ямой,
не прощаюсь я: на прощание как прощенье
нам даровано и обещано возвращенье».