Вечернее утро

Он поприседал, затем подергал двери, те и другие, они открывались туго, ломиться не стал, а из полки книг вытащил самую толстую. Это оказался сонник, написанный на пергаменте старославянскими кружевами. Обнаружив между страниц засохшего клопа, Лев Александрович поспешно захлопнул книгу: не дай бог, воскреснет! Пережил Чингиз-Хана, Наполеона, две мировых войны, все его терпели. А в двадцать первом веке, воскреснув, станет людоедом, а не кровопийцей.

Вдруг дверь распахнулась, хлынул поток света и детские голоса;

вошел рослый парень с бородой Хемингуэя, одетый в блестящий костюм молочного цвета.

- Бонжур, - приятным баритоном поздоровался супермен.

- Бонжур, Добря.

Пожав друг другу руки, они остались стоять посреди комнаты - голый, щупленький представитель двадцатого века и типичный боксер в тренировочном костюме - из двадцать первого.

- Ты и есть господин Лев Узлов?

- Да, это я. Мне говорил о тебе космонавт Джефсон.

- Космонавт Бессонов, - поправил Добря. - Как жаль, что он умер.

- Какая ерунда! Я не далее как вчера с ним разговаривал. Тут приоткрылась дверь, заглянуло премилое девичье личико.

- Сюзанна! - гаркнул Добря, топнув ногой. Дверь захлопнулась, а Добря объяснил:

- Не вчера. Ты лежишь у меня уже третью неделю. Борода у тебя ужасная, и вообще тебе надо помыться. Они говорили по-русски.

- Как я здесь оказался?

- Мои бабоньки нашли тебя у ручья. Тебя тащили куда-то крысы. Да ты садись.

- Крысы?! Бр-р! - сказал Лев Александрович, послушно опустившись на шкуры. Добря принес плетеный стул, сел на него задом наперед, положив ладони на спинку. Сел он так, чтобы видеть дверь, которая опять приоткрылась, и в комнату влетели детские голоса. Добря в два прыжка оказался у двери, выглянул наружу, закричал:

- Луиза! Скажи Жанет, чтобы она послала Виорику с Наташей колоть дрова! Нечего мельтешить!

Вернувшись, он опять сел задом наперед, объяснил:

- Это они интересуются твоей бородой.

- Крысы... Какая мерзость... И что же, я был в одних трусиках?

- В костюме. Он вообще где-то есть, я попробую собрать его, господин Лев Узлов.

- Меня зовут Лев Александрович. Просто Лев. Можно сказать, Лева.

- Странное имя.

- Так называли зверя, который был кровожадным и сильным, жил в джунглях, - сказал Лев Александрович почему-то по-русски.

- Где жил? - тоже по-русски спросил Добря.

- В лесу. А я вовсе не кровожадный, ты меня не бойся, - робко сказал Лев Александрович. - Скажи, пожалуйста, когда умер космонавт Джефсон?

- Космонавт Бессонов умер в субботу. Так разговаривали они, притираясь друг к другу. Оба начинали понимать: долго предстоит жить вместе, надо побрататься.

- Мне нужно одеться, а то я как Адам.

- Я сейчас попытаюсь отыскать твою одежду. Так сказал он, уходя. И засмеялся. Хороший у него был смех. Честный.

- Что ты про него скажешь? Хорошо устроился, правда? - спросил Лев Александрович, оставшись один.

Внутренний голос молчал.

- Чего молчишь? Сдох, что ли?

Добря принес костюм и веревочные лапти. Брюки были выстираны, но не выглажены, а пиджак и вовсе выглядел так, будто его всю ночь жевала стиральная машина. Делать нечего, Лев Александрович накинул его на голые плечи и обнаружил, что он весь прострелян молью. Он ничего не сказал по этому поводу: как-никак чужой монастырь. То есть, церковь. В молодости Лев Александрович два раза в день проходил мимо нее - с работы и на работу.

- Пиджак крысы искусали, пока тащили тебя, - объяснил Добря, и Лев Александрович поежился от омерзения.

Быстренько одевшись, Лев Александрович вслед за хозяином вышел за массивную дверь и застыл в изумлении: прямо от крыльца начиналась роща одуванчиков - самые настоящие одуванчики с громадными круглыми шапками, рукой до них не дотянешься даже на цыпочках. Он вспомнил свой бред и понял - вовсе не мыльную пену сбивал с каких-то кольев, а пух одуванчиков и спал в сугробе из этого пуха.

Неужели это было две недели назад? Он обошел ближайший ствол, совершенно гладкий, блестящий, словно покрытый маслом. Роща была ухоженой: лишние листья отрублены и соштабелеваны прямо у крыльца. Почти к каждому стволу было привязано по деревянному ведерку, в которые из ран на стволах собирался сок, похожий на молоко.

Подпрыгнув, Лев Александрович ухватился за стеклянную трубку с облаком тончайших волокон на конце и вместе с трубкой выломил семечко, похожее на зерно кофе. Он понес было показать трофей хозяину, но дохнул ветер, выхватил трубку и умчал вместе с семечком высоко в небо. Задрав голову, Лев Александрович долго наблюдал за пушинкой, она, словно парашют, плыла по воздуху в сторону почтовой башни. Часы опять показывали половину двенадцатого. Там, на берегу, не парашют он видел - пушинку одуванчика.

Где-то за рощей звенели детские голоса, и Лев Александрович побрел туда. Он вышел на поляну. В том конце полуголые мальчишки гоняли мяч, а здесь ворота, образованные чурбаком и ржавой бочкой, пустовали. От тех ворот кто-то, изловчившись, ударил так сильно, что мяч, перелетев через все поле, угодил в бочку и слабо отскочил в ноги Льву Александровичу. Он был тряпичным.