Вечерняя книга

Мы покупали вишню на дому и только у Незнамовых — больно уж хороша у них была «владимирка»: не очень крупная, лаково-черная, вкуса и сладости необыкновенной. Не знаю, точно ли сорт этот обязан своим происхождением стольному граду Владимиру, — был я в нем как-то зимой, разговора о вишне не возникало, — но если это действительно так, с признательностью свидетельствую: и у нас, на пензенщине, лучше «владимирки» вишни не сыскать, в любом потреблении незаменима!

О том, когда приходить за вишней, извещала нас сама Незнамова-старшая, Глафира Емельяновна, — виделись мы с ней чуть ли не ежедневно, в единственном в ту пору на всю округу магазине-булочной. Почти всегда одинаково одетая — в старенькой кофточке поверх темной юбки, невысокая, полная, русоволосая и круглолицая, она однажды объявляла:

— В субботу наведайтесь, собирать будем. — Говорила она неторопливо, певуче и, улыбчиво блестя ровными зубами, добродушно и заботливо предупреждала: — А то без ничего останетесь.

В назначенный день, ближе к вечеру, мы с женой брали облитые изнутри белой эмалью ведра, отправлялись к Незнамовым.

Напрямую до них было с четверть километра, не больше, и все равно — даже у нас, живущих на городской окраине, — сразу же возникало ощущение, что попадали в деревню. Широченная пустоватая улица, с тесовыми козырьками и бревенчатыми срубами колодцев, густо зарастала душистым «гусиным хлебом» — название травы оправдывалось тут предметно и зримо: длинно вытягивая шеи и оборонительно шипя на редкого прохожего, вольно выгуливали свое подрастающее, еще в желтом пуху, потомство гусиные семьи. На дороге в горячей пыли блаженно и безбоязненно купались куры — их изредка вспугивали разве что неторопливо проскрипевшая колесами подвода и, реже того, грузовая машина, когда шофер заскакивал домой пообедать. И вовсе уж по-деревенски, ладком да рядком, сидели в тени на бревнышках темнолицые старушки. По обычаю, мы уважительно кланялись, они довольно и уважительно отвечали, простодушно при нас же комментируя:

— Похож, к Незнамовым — за ягодой.

— Знамо, к ним. Они к ним завсегда ходють…

Дом Незнамовых — с высокой цементированной завалинкой и тремя до блеска намытыми окнами — стоял посреди улицы, с обеих сторон окруженный вишневыми деревьями, условно огороженный ветхим жидким штакетником. Двора в обычном представлении у них не было: на небольшой утрамбованной полянке, у внутреннего крыльца, стояли открытый навес для дров, в зиму до отказа заполняемый и пустой до осени, дощатый, на одном стояке стол и летняя печка-мазанка. А дальше, сразу за ними, начинался сад: просторно отстоящие друг от друга коричневые стволы с янтарными натеками вишневой смолы, почти сомкнувшиеся кронами, унизанные темно-красными бубенчиками ягод и наполненные звонким чириканьем воробьев-сладкоежек. До полдня из глубины сада, меж упругих коричневых стволов, тянуло живительным холодком, после обеда — перегретой знойной духотой, — бывать тут доводилось в самое разное время дня.

Встречала нас обычно хозяйка, Глафира Емельяновна, либо хозяин — Незнамов Иван Иванович. Заметно старше супруги, с пробрызнувшей по черным волосам сединой, он, в отличие от Глафиры Емельяновны, был сухощав, значительно повыше ее, кареглаз и все же, несмотря на такую очевидную несхожесть, чем-то неуловимым походил на нее, — возможно, радушием, естественной простотой, искренностью, всем тем, что отличает натуры цельные и ничем не подменяется: либо это есть у человека, либо уж нет. Подвижный, в обвисших на коленях и давно утративших свой изначальный цвет трикотажных шароварах, Иван Иванович гостеприимно откидывал в штакетнике такую же жидкую, условную, на ремешках вместо петель калитку, радушно приглашал:

— Проходите, проходите. Я уж столько раз высматривал: не идут и не идут. Глаша сейчас будет — за молоком к соседке побежала.

Вишня, как обычно, была уже набрана, но никогда наши посещения не ограничивались одной только деловитой куплей-продажей. Нет. Мы садились за чисто выскобленный стол, и Иван Иванович принимался угощать нас томленой вишней, вишневым деликатесом. Томят ее на солнце, в противнях — ягоды становятся чуть привядшими, словно подернутыми сизой дымкой и вкусными невыразимо, эдакая божественная концентрация сгущенного сладчайшего сока, нежнейшей припеченной мякоти и самого солнца. Подоспевшая Глафира Емельяновна выносила второй противень — губы и пальцы становились будто склеенные.

Потом неспешно толковали. Мы с Иваном Ивановичем — о всяких международных разностях; скромный счетовод промартели, он был прирожденным политиком; женщины — о своем женском, материнском.

— Чего уж тут — заневестились, — донесся певучий, с горделивыми и тревожными нотками голос.