Вечерняя книга

Глафира Емельяновна говорила о своих красавицах дочерях Леле и Гале. Получалось так, что дома мы их обычно почему-то не заставали, но видели довольно часто. Утрами — когда они шли мимо нас, торопясь в свой строительный техникум, где обе учились, или ранними вечерами, направляющимися в центр города по своим девчоночьим делам: в кино, на танцы, просто поглазеть-потолкаться, — выразительное разболтанное словечко «прошвырнуться» еще не бытовало. По виду сестры казались одногодками-двойняшками — лет семнадцати-восемнадцати, хотя, со слов родителей, знали, что Леля на год старше. Она выдалась в мать: под пушистыми русыми бровями таинственно-диковато — как горные озера — синели материнские глаза; такие же, как у Глафиры Емельяновны, светлые волосы были заплетены в одну косу — она, покачиваясь, лежала на юной груди, и Леля машинально и недовольно на ходу закидывала ее резким взмахом головы за спину. Галя, напротив, была в отца: черноволоса, тоже с косой, по-отцовски же черноброва и кареглаза. С той лишь разницей, что карие глаза Ивана Ивановича, давно утратившие молодой блеск, смотрели в мир спокойно, благожелательно и немного уже устало, у дочери сияли неудержимо ярко, как только что в своем саду сорванные, полные черного знойного солнца вишни. Одинаковыми у сестер были очертания нежных скул, подбородков, тонкие ноздри и легкая, словно бы даже чуть пританцовывающая от той же легкости, походка; от них, чудилось, сквозило холодком цветущего вишневого сада, чистотой утренних луговых трав. Было в этом что-то почти символическое, когда они спускались со своей горы и шли в город: в светлых ситцевых платьицах, самими либо матерью сшитых и выглядевших на них понарядней бальных, в неказистых местпромовских «лодочках», которые на их длинных стройных ногах казались волшебными золотыми туфельками. На сестер пытливо смотрели сидящие на лавочках старушки, оглядывались украдкой мужчины, вздыхали, растерянно почесывая за ухом, парни. Шутя, поддразнивая, я спросил однажды жившего по соседству симпатичного лопоухонького парнишку, вслед сестрам Незнамовым кивнувши:

— Ну чего, Ген, таких невест упускаешь?

Засопев, он с обидой ответил:

— Куда там — эти, похож, королей ждут!

Всякий раз, когда они проходили, я тоже, любуясь, провожал их взглядом. Безо всяких, впрочем, мужских начал и эмоций; на душе становилось светло и немного отчего-то грустно. Оттого, может быть, что сам еще довольно молодой, я вместе с тем был намного старше их и начинал понимать, чувствовать, как быстротечно время, а с ним и все то, что единожды и не надолго дается каждому, к чему — не очень еще осознанно, проясненно — добавлялось ощущение, что и твои подрастающие дочери безостановочно движутся к тому возрасту, который принесет нам, родителям, не одни радости, но и неизбежные тревоги. О чем, вероятней всего, не прислушиваясь к нам, мужчинам, вполголоса и говорили наши женщины…

Уходили мы в сумерках и лишь тогда делали то, зачем и приходили: пересыпали загодя набранную вишню в свои ведра. По величине наши и хозяйские ведра были совершенно одинаковые, но, как Иван Иванович осторожно, уемисто ни трусил вишню, вдобавок еще и ладонью легонько уплотняя, ведро оказывалось настолько переполненным, что ягоды осыпались. Глафира Емельяновна поспешно бинтовала его поверху марлей либо какой белой тряпицей. Вот это был «поход» так «поход»! Проще простого вроде бы объяснить такую тороватость тем, что мы были, так сказать, постоянными покупателями, знакомыми, — ан нет! Точно так же Глафира Емельяновна продавала вишню и на базаре — сам видел: не дорожась, как она говорила, с таким же щедрым «походом», не прибегая к обычным ухищрениям рыночных завсегдатаев — сверху ягоды, напоказ, одна к одной, посредине — подряд и с белыми бочками. Зато и покупали ее сладкий отборный товар сразу — в толкотне, млея от духоты, стоять ей не приходилось. И это все при том, что «вишневая статья» в весьма и весьма скромном бюджете Незнамовых была немаловажной. Мы с женой благодарили хозяев — они дружно протестовали.

— Эка дело! — только и махал рукой Иван Иванович.

— За что спасибо-то? — певуче удивлялась Глафира Емельяновна. — Это вам спасибо-то, что взяли. Лишний раз на коромысле не нести, плеч не рвать.

Они провожали нас за калитку, приглядываясь заодно, не мелькнут ли в легком сиреневом разливе вечера две тоненьких фигурки в белом; напоследок Глафира Емельяновна наказывала:

— Вы и так-то заходите. У нас ведь воздух-то здесь — не то что у вас, в низах. Благость!

Мы спускались в свои «низы», залитые огнями; я покряхтывал от тяжести двух ведер; иногда, передыхая, ставил их, прислушиваясь то ли к этой действительно благостной тишине вечера, то ли к какой-то умиротворенной тишине, спокойствию в собственной душе: ощущение было такое, словно прикоснулся к чему-то первородно прочному, надежному, ясному…