Вечерняя книга

Мария Ивановна взглянула на него так, будто он несуразное что сказанул.

— Это за что же, сынок? — от удивления протяжно осведомилась она. — Бригада у нас не лучше и не хуже других была. Колхоз тоже — не лучше и не хуже других. Это он опосля годов десять совхозом-то стал. Ну, вот. И сама-то я, разобраться, — не хуже и не лучше других. Как все. Таких-то нас — мильёны. На всех и наград не хватит.

Мы снова переглянулись с Федором Федоровичем, — какой-то взъерошенный, с малиновыми скулами, он глянул на меня сердито, с упреком, как будто в те далекие годы именно я ведал наградными делами и проморгал такого-то человека. Вот эдак: идущие на смену не только испытывают к нам, отцам, уважение да благодарность за все сделанное, им переданное, но еще и заслуженно попрекают за упущения. Все правильно, сами наперед пусть о том же не забывают!

— Так больше замуж и не выходила? — продолжал расспрашивать Смолянинов.

— Нет.

— Что так?

— Ну как — что? Детей надо было подымать. Двое ведь их оставалось.

— С мужем-то легче было бы поднимать…

— Со своим — знамо, легче. С чужим — бабка еще надвое сказала. — Мария Ивановна коротко и усмешливо взглянула на молодого секретаря. — А ты, сынок, думаешь — баба без мужика прожить не может? Родить не сможет, это уж точно. А прожить — за милую душеньку проживет. Поаккуратней еще!

Мы с Федором Федоровичем рассмеялись — так это было убежденно сказано! — и тут же смолкли, будто что-то неуместное совершив.

— Да и не верила я, что убитый он, — прямо, просто открылась Мария Ивановна. — Похоронку принесли — не верила. Война кончилась — не верила. Жизнь мирная пошла, налаживаться стала. Дочки из родного гнезда вылетели, а я все не верю, все надеюсь. Мало ли, думаю, как бывает… Пока сама не съездила. Пока глазами своими имячко его на доске на каменной не прочитала.

— Где, в Чехословакии? — поразился Смолянинов, недоумевая, как он, четыре года в районе проработавший, не знал об этом.

— В ней, сынок, в ней, — покивали Мария Ивановна. — Нынешней осенью как раз десять лет будет… Ребятишки — следопыты, что ли, их? — разузнали все. Потом уж разрешение мне отхлопотали, билет дали. Съездила.

— И что? — Смолянинов нетерпеливо поддел пятерней черную прядь; заодно, волнуясь, крепенько потер лоб.

— Ну, как тебе на это ответить? Многие тысячи их там лежат. Так и прозывается — Красноармейское кладбище… Чисто, благолепно, цветы кругом. Ни пылинки, ни соринки… Встретили, обласкали всячески. По номеру в документе отыскали — камень-то этот серый, с его фамилией. А все одно, сказать тебе, — вроде на могилке и не была.

— Почему?

Сама будто недоумевая, Мария Ивановна пожала плечами, двумя пальцами разгладила по краям рта мелкие острые морщинки.

— Перво-наперво — больно далеко уж! Не сбегаешь, не завернешь, мимо-то идучи… Опять же — ненашенское все. Попечалиться как хочется — и то нельзя: все на людях, все под ручку. Стою у того камня — и сама будто окаменела, заместо того чтобы в ноги ему упасть: гляди, мол, Ванечка, какая я к тебе, к молоденькому, старенькая приехала! Гляди, какие наши дочки большие да пригожие стали! Младшенькую, Сашу, ты ведь недельку-то и потютюшкал, как я тебя проводила-отпустила. От грудного-то дитя — да на погибель!..

До этого ровный негромкий голос Марии Ивановны, на гребень давней неизбытой боли взлетев, зазвенел и осекся; она так и не заплакала, и только тяжело, густо покраснели ее крутые надбровные дуги, и стало видно, что брови у нее все-таки есть, остались — редкие белесые волосинки, поваленные от переносья к кискам, — гордые, видно, когда-то были эти брови!

И еще: трудно, медленно отходили стиснутые ноющие скулы у меня, да и у Смолянинова, наверное.

— У нас вон на усадьбе, у конторы, на тридцатую Победу памятник им поставили, — снова став негромкой, очень пожилой и безбровой, заговорила Мария Ивановна. — Все фамилии золотыми буковками написали…

Теперь покивал Смолянинов — памятник, который и я видел, поставили уже при нем.

— Вот будто и его тут могила, — досказала Мария Ивановна. — Сподручнее, рядышком. По-свойски — правильней того. Когда надо — постоишь. На праздник яичко положишь, пирожка покрошишь — пускай птахи божьи поклюют. По обычаю.

Взглянув на часы, Смолянинов рывком поднялся.

— Спасибо тебе, мать. За все спасибо. И прости, что от дела оторвал.

Держась за поясницу, поднялась и Мария Ивановна, ответно поклонилась.

— И тебе, Фед Федыч, на добром слове спасибо. А оторвал — сам же и подсобил.

— Тороплюсь, а то бы тебе всю делянку выкосил, — пожалел Смолянинов, не обратив внимания на то, что старушка точнехонько назвала его так же, как уважительно, не поминая фамилии, звали его по всему району: Фед Федыч.

У машины, не сговариваясь, мы оглянулись: в белом платочке, со спины — молодая, крепкая, женщина ровно, по-мужски широко взмахивала косой.

— Сначала в контору, — что-то надумав, сказал Смолянинов шоферу и, учуяв горький дымок моей папиросы, сам никогда не куривший, обернулся ко мне, попросил: — Дайте-ка и я одну спалю.

ВЛАДИМИРСКАЯ ВИШНЯ