Вечерний свет

На причале близ Ферха я впервые узнал, как рождаются стихи. У меня не было ни замысла, ни цели, я не думал о чередовании рифм, уже вечерело, я чувствовал скрытое волнение, которое, наверное, началось еще до того, как я его заметил, тихое, но более внятное, чем плеск мелких волн о сваи причала, ритмический прилив и отлив в душе и дуновение усталости, подобное тому, какое веяло над темнеющими водами. Два-три бессвязных слова возникали на его зыбком дне.

С этой минуты я начал серьезно относиться к своим стихам, и тем не менее не слишком серьезно, от этого меня уберегла все возрастающая убежденность в том, что в области поэзии и музыки, тем более в Германии, едва ли можно превзойти уже достигнутое. Но замечание одного поэта, что за всю жизнь достаточно написать шесть настоящих строчек, заставило меня задуматься. Ему, кстати сказать, возражал другой поэт. Но, поскольку я знал, что тот каждое свое слово, а на слова он отнюдь не скупился, мысленно видит перед собой как бы высеченным на мраморе, его возражения на меня мало подействовали. То, что сказал первый, мне казалось гораздо важнее, он подал мне некоторую надежду.

Писать стихи вошло у меня в привычку. Казалось, они уже существовали, мне надо только позвать их, когда я захочу. То, что я писал, не могло не зависеть от обстоятельств моей жизни, от политических целей, которых я хотел добиться вместе с другими, от того общества, за которое я долго боролся. Легче всего стихи мне давались в возрасте от двадцати двух до тридцати лет — тридцать мне исполнилось, когда окончилась война; за несколько месяцев до этого в Цюрихе вышла первая книга моих стихов. Помню, что как-то днем я прошел по Банхофштрассе и в витрине каждого книжного магазина видел свою книгу. Я был радостно взволнован, словно наконец-то выполнил долг, который давно меня тяготил. Такого наивного удовлетворения я больше уже никогда не испытывал.

Я читал о себе немало лестного, но вскоре прозвучали и упреки, что я, при всей моей одаренности, неисправимый приверженец формализма и излишней затрудненности. Началось время, которое иные пытались определить затрепанным словом «сложное». По собственному почину я не раз пытался перемениться. Одно время возобладало желание быть полезным. Моя приятельница, иностранка, которой я сказал об этом, резко мне возражала: в том смысле, какой я имею в виду, поэзия не может приносить пользу, и меньше всего моим воображаемым читателям. Ее истинная «польза», хотя применять это понятие здесь абсурдно, состоит в том, что она дает новые, неповторимые имена тому, что уже знакомо, делает людей моложе, воскрешает забытое. Пока она говорила, я чувствовал, что все меньше слежу за ее словами. Я понимал, в чем-то она права, но видел, что поэзия, в том числе и моя, зависит от общественной необходимости; я не мог быть в стороне от своего времени, отвергая «чистую» поэзию, я одобрял «нечистую». Я встречался в разные годы во многих странах с поэтами, приверженцами «нечистой» поэзии, с иными из них дружил.

Слова моей приятельницы звучали для меня все тише и тише, и я видел долгий кровавый след, который оставила поэзия со времен Цюй Юаня и Овидия и далее — Андре Шенье и Гёльдерлина{50}, этот след тянулся от сурового харрарского ландшафта до наших дней сквозь изгнание, неволю и смерть. Я стоял у ямы, куда стекала кровь, а потом должен был сойти в мир теней, и я вспомнил дни, когда поэзия хранила меня от очерствения, от существования без цели, когда я носил в кармане три маленьких томика и заставлял себя постоянно их читать: в годы войны, когда за мной охотились враги, три книги, Гёльдерлин, Шелли, Бодлер, были моей библиотекой.

Тем временем мало-помалу стихи, которые я привык писать, исчезли из моей жизни. Они улетучились, как тихая боль, к которой привыкаешь и без которой вдруг просыпаешься утром с изумлением и ощущением какой-то пустоты. Никто за это не в ответе, кроме меня самого. То, что прежде во мне говорило, умолкло, когда во мне начало звучать множество споривших друг с другом голосов. Иногда беспричинно начинался прилив и отлив — волнение, знакомое мне с давнего вечера на причале в Ферхе, и я наблюдал за ним, погрузившись в раздумья. Я не шевелился и только чувствовал, что это пришло и ушло.