Вечерний свет

— Да, Емельян, — сказал он наконец, все так же не глядя на Евлампьева,вижу, что ты прежний… и вместе с тем оторвался уже от реальности. Мало ли что когда доказано — всякий раз доказывать надо заново. А кто у нас этим заниматься будет? Расчетами, экспериментами… У нас же производство, план, график, сроки, людей на основную-то работу не хватает, сам знаешь. — Он снова поднес стакан ко рту, чаю в нем оставалось совсем на дне, и он сделал только один глоток. — И вообще, Емельян,— вновь стал он смотреть на Евлампьева, и Евлампьев, будто сейчас только увидел его, заметил, какие у него глубоко ушедшие в себя, тяжелые глаза, вся зеленая их яркость — это лишь обман. И вообще, знаешь, для меня это сейчас не самое главное. Главное, пока еще голова варит, пока мотор еще не совсем отказывает, совместить разливку с прокаткой. Ну, то, о чем еще тогда говорили. Что еще тогда хотели — и оказалось много сложнее, чем думали. Мне бы — на это б хватило себя, не могу уже разбрасываться. У меня, у меня лично, понимаешь это, нету сил на Веревкина с Клибманом. Мне дело надо сделать, чтобы я спокойно умереть мог, а бороться с ними мне некогда. Такой вот у меня выбор. Понимаешь?

Евлампьев не мог ответить. Будто пережало голосовые связки горячим жгутом — не выдохнуть ни слова. «Понимаешь?..» Он сидел, молча глядел на Хлопчатникова, сжав губы, в груди было горько н счастливо. Конечно, конечно… это для него, живущего теперь, можно сказать, прошлым, так они существенны, эти балки… вот так вот старики и оказываются анахронизмом… а для Хлопчатникова все по-иному, ему нужно делать выбор, и он деласт, это все равно как разрываться между любовью старой, принесшей уже все свои плоды, обременившей семьей, тысячами забот, сделавшейся привычной, даже, может быть, утомительной, не обсщающей впереди больше ничего, кроме тепла, уюта да сознания завершенности судьбы, и любовью новой, сулящей остроту неизвестности, счастье предстоящих открытий, хотя опыт жизни подсказывает, что счастье это может оказаться мнимым, н в зависимости от натуры, от температуры крови в жилах кто выбирает что… Хлопчатников предпочел новую. Правильно, иначе бы он не был тем, кто он есть. Все он тот же… Как жаль, что они не ровесники, поработать бы с ним еше, поработать бы — такое это счастье… нет, не суждено уже…

— Что ты, Павел, о смерти, — сказал он, когда жгут, сдавливавший горло, немного ослаб. — «Пока мотор еще не отказываст»… Тебе еще рано об этом.

Хлопчатников заглянул в стакан, будто лишний раз хотел удостовернться, что чай у него кончается, потряс его зачем-то, раскрутив чай и заставив лимон бегать по окружности, и сделал еще глоток.

— Да, Емельян… Рано — да приходится. Мне прошлый год звонок прозвенел. Две недели в больнице пролежал. Теперь вот хожу неразлучно с этим, он полез одной рукой в боковой карман пиджака, другой — в нагрудный и достал: из бокового — жестяной, с пластмассовой пружинистой крышкой валидольный пенальчик, из нагрудного — стеклянную долгую трубочку, тоже заткнутую белой пластмассовой крышкой. Евлампьев догадался: нитроглицерин. — Видишь? Я не думаю об этом, поверь, просто знаю. Поэтому мне нужно торопиться, а когда торопишься, нужно уметь распределить силы. — Он сунул лекарства обратно в карманы и допил чай. — Слуцкера-то ведь хорошо знаешь?

— Ну, как…— Евлампьев не понял, при чем здесь, в этом их разговоре, Слуцкер. Был он у меня. в группе… давно уж, мальчишкой…

— Ну вот, — сказал Хлопчатников.Слуцкер голова, стратег, тактик, опыт у него разносторонний… я хочу, чтобы в будущем, если что, он бы на мое место, он лучше меня руководителем будет. Но я ему должен с готовой машиной отдел передать. Или почти готовой. Ему материал в руки надо — и он тебе что хочешь скроит. Так скроит — залюбуешься, по лучшим стандартам. А вот пряжу напрясть да соткать этот материал — это он не сможет. И никого вокруг нет, кто б смог. Смотрю — и не вижу. Понимаешь меня теперь?

Евлампьеву было все так же горько и счастливо. Никогда Хлопчатников, даже в пору самой большой близости, тогда, когда работали над первой установкой, не был с ним так обнаженно открыт.

— Понимаю, Павел…— проговорил он с расстановкой. — Понимаю… Ну, а ты-то меня? Что же теперь, так теперь и будут ролики?

Хлопчатников с размаху обеими ладонями звучно ударил по столу, так что подпрыгнул, вздребезжав ложкой, его стакан, откинулся на спинку стула и захохотал.