Вечерний свет

Евлампьев, побежавший из комнаты на ее голос, прослушал температуру нз-за шарканья тапок и, выскочив в прихожую, переспросил возбужденно:

— Сколько-сколько?

— Тридцать восемь и пять,повторила Маша.

— Ну!..— с размаху хлопая себя по щеке, весь в одно мгновение переполняясь счастьем, протянул Евлампьев. — Ну. пошло-о!.. Все, наконец. Я же говорил вчера.

— Говорил, говорил,— с улыбкой сказала Маша. — Вид у нее был не самый лучший, даже, пожалуй, измученный, но глаза так и блестели радостью. — Возьми у меня сумки.

Евлампьев взял у нее из рук тугие, теперь, вечером, набитые магазинной снедью сумки и спросил:

— А ты что, только сейчас домой, днем не приезжала?

— Нет. Я сегодня у Ксюши пробыла. Лену вдруг что-то на работу вызвали — прямо в больнице нашли. Уж она не хотела, боялась — ну как меня выпрут и ей потом не разрешат больше, да что делать… Подписи ее где-то там понадобились, и ждать не могли больше — сколько она все-таки не появляется на работе.

Маша переобулась, и они вместе, он впереди, она сзади, прошли на кухню. Маша села на табуретку у стены, прислонилась к стене и, вытащив из-под стола еще одну табуретку, положила на нее ноги.

— Ой, господи, как гудят… Ну, а у тебя что? — спросила она. — Ходил к Слуцкеру?

Евлампьев не ответил. Он был не в состоянии вот так, с ходу говорить об этом. Столько всего намешалось в это дело с нынешнего утра… столько всего накрутилось. ..

— Ну, ходил? — переспросила Маша.

— Да, в общем… ходил‚ — сказал он, садясь за стол напротив нее.— Говорили. Еще и к Хлопчатникову ходил…

— И к Хлопчатникову даже? — удивилась Маща.

— Ну, а что ж… ходил, — Евлампьев пожал плечами, будто это было для него совершенно обычным делом — ходить с любым волнующим вопросом к Хлопчатникову и советоваться с ним. — Ходил… беседовали.

Он снова замолчал. Никак не говорилось. Что-то внутри будто перевернулось, будто захлопнулась, с лязгом прокрутившись в петлях, какая-то заслонка — и отгородила всю его прошлую, прожитую жизнь, вплоть до нынешнего дня, от той, будущей, что еще предстояло прожить, возможной. И сейчас, когда день с этими его двумя разговорами был позади, уже словно бы со стороны глядя, с глухой, давящей определенностью сделалось ясно, что главное в нынешнем деле — именно это ошущение, оно словно бы итог, неожиданная завершающая его, и потому именно оно важно, оно существенно, а не то, как и о чем он разговаривал…

— Ну так и что? — снова спросила Маша, уже начиная сердиться.— Какой результат? Что они сказали тебе?

Отделываться дальше теми невнятностями, за которые до сих пор прятался, было больше нельзя. Евлампьев вздохнул.

— Я, Маша, — сказал он, глядя в стол перед собой и негромко прибарабанивая по нему пальцамн,— пожалуй, последний раз так подрабатываю. Больше не буду. Ну, деньги… ну да. А что, в конце концов, деньги… что, пенсии нам не хватит?.. Если ничего не можешь, не в состоянии… не в смысле там редуктор рассчитать, а в смысле… ну, понимаешь… подделывайся под чужое, неси это чужое, да и считай еще при этом своим…

Он умолк, пальцы все так же, будто помимо него, выбивали дробь, и глаза, зацепившись за мутный, стертый временем рисунок клеенки, никак не могли оторваться от него. Он чувствовал, что вышло невнятно и бестолково, что надо бы попытаться объяснить поконкретнее, поточнее, — и не мог заставить себя сделать это. Он надеялся только на то, что Маша поймет и так.

Она поняла. Он поднял глаза — она сидела, смотрела на него, и во взгляде у нее были страдание ин сочувствие.

— Вот Ксюхе выкарабкаться…стыдясь этого ее взгляда н тут же отводя от нее глаза, сказал он.Ермолаю на путь встать… Вот им… им жить, им еще того да этого добиваться… а уж нам что… все, сделали свои дела. Нам теперь их делими жить. И нечего дергаться, нечего думать, будто мы что-то…Он хотел сказать «представляем из себя», но откуда-то из глубины сознания выплыла подсказка, что Мащу эти слова обидят, и он удержался, оборвал себя на полуслове.

— Лена говорила, может, денька через два-три спать будет домой ходить, — через паузу сказала Маша.— Умоталась она - жалко смотреть.Снова посидела молча и спросила: — Рома не объявлялся? Не звонил тебе?

Евлампьев отрицательно покачал головой.

— Нет. Да он теперь сам едва ли объявится… Надо ему на работу позвонить, телефон есть наконец-то.

— Позвони завтра, — сказила Маша.— А то вдруг я завтра опять задержусь. Спроси у него, что и как. Попроси все-таки те его координаты, вдруг что-то изменилось — и даст.

— Ну да, даст он! — Евлампьев, сдерживая против воли поднявшийся в нем смешок, захмыкал. — Он, как партизан, погибает, но не сдается.

— Ну, а вдруг.

— Ну, если вдруг,— согласился он.

Ложась спать, на кухне поставили для Ермолая на всякий случай раскладушку.

Но утром, когда поднялись, постель на ней была нетронута.

— Ну все, — сказал Евлампьев.— Кожанку надел… все! Можно больше не стелить.

— Пожалуй, — согласилась Маша.— Так ты позвони ему сегодня, не забудь.