Вечерник

Вгляжусь за зеркало,
кость изо рта вынимаю,
щекочущее пламя мышиной мочой
гасит воспоминания,
и на последний крик,
умерший на груди,
дроздом
на колесо взошедший,
приколотые ноги,
губы рваные приволоку,
и разбросав язык,
засовывая зубы на крюки плечей,
заговорю:
– Ах, вы мать нашу – татарва…
И ночь рисует хоры тишины.
А сон опченясь,
лязгая,
на грудь наступит.
Кипучая красавица равнина
задранной юбкой щеголяет.
Танец в мех завернули,
круг в мех обернули.
На ночь нет круга.
Ресницей вода стекает.
Остроносый
рыжий
гордый петух
кучу травы
кровью оближет.
Край тишины
черной скотиной,
равной могиле,
вниз тернием прорастает и мстит могилам.
По крышам и карнизам,
черным от дождя,
ползет берестяной походкой —
лицом он дед, —
а на лицо его красивое,
от струй текущих по лицу,
мы посмотреть не в силах.
Старый человек выбивает скань.
Зубилом,
легким от дождя,
и телом,
черным червяком,
кипит на листьях осень.
Карандашная девочка в переднике от куклы,
в прощеном обнажении рук,
в молитвенной венозности глаз —
на параллелограмм прохожего
и речные порталы улиц,
на шарнирные заводы,
на фонтаны магазинов —
таращится звуками Моцарта.
Плещет воздух,
красуются речи работы,
забытие
рыжими ладонями
на ладан ложится,
солнце,
как резус,
копошится сливой гниющей.
Я наступаю на шаль звонов города.
Фонарь,
как вошь,
скачет по тротуарам,
уходящим во чрево земли;
город веки смеживает,
ослеплен шубою огня,
торчащим из квартир телом,
накрыт и обессилен,
каменная сфера не сияет концертами,
прозрачная рама гроба
диверсифицирует встречи
музыкантов и зрителей,
и мешковина бедер
не мешает увидеть
ореола танцующего зада,
и нанизанные лица
летят на сиденья пачками,
и номерки мест
светятся над водою
душным колокольчиком.
Я ласку не отвергаю —
люблю.

1979, 2005

Гуляние