Вечером осени

– Христианство всегда было против насилия. Но, не будь армии, были бы мы рабами. Не будь в России сильной армии, в Великой Отечественной победило бы фашистское зло, а не советское добро! И поэтому добро всегда должно быть с кулаками!

– Говорит про рабство, раб божий, – шепчет мне Зубов. – Про добро с кулаками, про победу красной армии атеистов над атеистами фашистами. Шик!

– Разговоры! – рявкает офицер, следящий за рядами лысых неокрепших душ.

Суббота, ПХД, баня. Сотня голых мужиков в бараке. Телесный осмотр, каждый случайный синяк фотографируется, каждая царапина протоколируется. Девушка-врач презрительно осматривает тела. Пацаны не прикрываются, ржут.

– Вика.

– Алло, да?

– Вика, это Дима из армии.

– А, привет.

– Как ты?

– Хорошо. У тебя как дела?

– Нормально. Получила моё письмо?

– Какое? Нет.

– А как… как ребёночек?

– Ты о чём?

– Ну, ты же, это…

Из трубки доносится смешок. Оборачиваюсь, сержант орёт:

– Э, бэки! Завязывай лясы точить! Становись! Мобилы сюда!

– Вика, ты же беременна? – шепчу в трубку, присев у подоконника.

Снова смешок. И ответ:

– Нет, с чего ты взял?

– Э, чмо лысое, встал быстро в строй.

Я поднимаю голову. Сержант стоит, растопырившись.

– Мобилу сюда, – говорит он. – По дембелю увидишь.

Достав через барыг новый «тапок», научился шкерить. Когда в норку в матрасе или подушке, когда под паркет, когда в берец.

– Так, – говорит шакал, прощупывая мои ноги. – Башмаки снимай. Носки тоже.

Снимаю. Встаю босой по стойке смирно.

Шакал берёт один берец – трясёт, второй – трясёт. Смотрит на носки, квасится, приказывает обуться. Мобила, спасённая брезгливостью сержанта, остаётся на месте.

– Путевая рота самый кал, – говорит ефрейтор Сеня. – Мостовая нормас, а обеспечение – ваще кайф.

Сеня заменяет одного нашего сержанта, временно командует отделением. На утреннюю поверку в командирский день является прибухнувший, раздёт всем по конфетке. Сейчас, в послеобеденный перерыв, сидит с нами в кубаре и точит лясы.

– Автомобильная рота тоже ничего, – рассказывает он, лёжа на доселе гладкой и отбитой шконке Табаки. – Но вот путевая… как бесы пашут.

– Я водить умею! – пикает Табаки.

Ефрейтор вглядывается в конопатое лицо солдата, говорит:

– В автомобильную метишь? Не-е, тебя не возьмут. Там – чурки. Чёрная рота. У них своя диаспора.

Очередная лекция. Читает сам комбат.

– Ещё а-аз повтоя-аю! – картавит он. – Соизмея-айте свои действия и посйе-едствия, чтобы не быо-о обидно за безцей-но пхо-ожитые годы!

Сержант с недовольной мордой ходит по рядам, фотографирует и раздаёт листочки с какими-то цифрами.

– Это, – говорит комбат, – номерха-а всех, кто вам может помочь в тху-удной жизненной ситуации! Мой номерх-х тоже есть. А ещё: Батюшки, психо-ога, пой-ковника, совета матехе-ей и пхо-окуха-атух-хы*! (прокуратуры).

– Суч-лист, – говорит кто-то из бойцов.

По лысым головам проносятся смешки, быстро угасающие под взглядом комбата.

Суп кипяточный, а времени – в обрез.

Хлебаю, обжигая нёбо, и тут чувствую общее волнение. Подняв голову, вижу: человек десять новеньких, ещё не переодетые, все узкоглазые.

– Так, стоять! – выскочив из-за стола, орёт на них какой-то офицер. – На выход!

Новобранцы разворачиваются и обречённо плетутся из столовой.

– Приём пищи окончить! – командует наш сержант. – Встать!

Исполняем, одеваемся, выходим. Новенькие – полураздеты, стоят на притоптанном снеге. Несколько офицеров тщательно их шмонают. В чёрный пакет летят какие-то железяки.

– Тувинцы, – говорит Зубов. – Слышал о них? Носят по семь ножей с собой, по одному на каждой ноге и руке, на груди, животе, спине. Чтоб из любого положения выхватить.

Смотрю на новобранцев, потом на Зубова.

– Да, – кивает он, развеселившись от моего ошарашенного взгляда. – Такая культура!

– Я! – ору, прижимая заснеженный автомат к груди. – Торжественно! Присягаю! На верность! Родине!

Стою на плацу перед парящей ртами коробкой своего взвода. Зубов – в первом ряду – подмигивает.

– …Защищать! Свободу! Независимость! И конституционный! Строй!..

– Молодец, – офицер машет рукой, трёт замёрзший нос. – Пиздуй в строй.

В курилке впервые за неделю. Пацаны жадно тянут никотин. И я тяну.

– Уф! – выдыхает Зубов. – Аж подшотало.

– Ага, – соглашаюсь.

– Ты слышал? У Табаки дом сгорел.

Смотрю на товарища.

– Теперь отпустят?

– Не. – Зубов запускает бычок в урну. – Даже увал не светит. Никто ж не умер.

– Кончай соски сосать! – орёт сержант. – Становись!

Я втыкаюсь на своё место в коробке.

Шагаем.

Вспоминается первый поцелуй с тобой. Запах твоих духов…

Последняя ночь в учебной роте. Я и Табаки – уборщики.

Поправляем полотенца на дужках шконок (два пальца), переворачиваем кружки на прикроватных тумбочках, в выдвижных ящиках раскладываем мыльно-рыльные по порядку, расставляем ровно тапочки.

– Мои там тоже пододвинь давай, – говорит Мротов. Лежит, накрывшись до самой шеи, гыгыкает. – Ну, пододвинь, я ноги неделю не мыл, хы-ы!..

– Рот свой закрой, – говорю, не отводя взгляда.

Мротов от удовольствия дрыгает ногами.

– Вдарить мне хочешь? – спрашивает. – Ну, вдарь!

Подхожу.

– Вдарь! – говорит он, но вот заткнулся: я оказываюсь в изголовье кровати.