Вечная мерзлота

Но вдруг привокзальная площадь опустела, и я увидела в самом центре на площади в колышущемся зное какие-то едко-красные цветы. Они пылали, неестественно лоснились, как сырое мясо, из сердцевины чашечки вываливались наружу мясистыми округлыми ломтями, они теснились полукругом у изножия грязно-серебряной гипсовой скульптуры разбежавшегося для вечного прыжка в вечное где-то лето — прыгуна. Впрочем, прыгуньи. На месте руки у нее торчал ржавый стержень. Вторая же энергично и бесполо завернута была назад для рывка. И два таких же стержня торчали из шеи на месте сбитой головы. Но коренастая округлость женской фигуры по моде пятидесятых вызвала какую-то тоскливую жалость. Мне показалось, что это мое тело, ненужное и поруганное, стоит в обрамлении бесстыже-чувственных цветов, стоит на глазах у всей проезжающей мимо России, в тщетном физкультурном рывке посреди лениво развалившихся в зное тел живых, в неутоленной жажде озера, в окаменевшем прыжке в пруд. Это был глухой какой-то степной полустанок со своей остановившейся навеки жизнью. Скоро и я вольюсь в такую жизнь. Куплю однокомнатную квартиру в блочном доме где-нибудь в Выхино и при разумном образе жизни моих драгоценностей мне хватит лет на десять. Хотя колье… Но продать его у меня никогда не хватит сил. Тонкий золотой ободок, замороченный бриллиантовой крошкой и усеянный анемичными, как первая листва изумрудами — в нем и вода и первое болезненное проявление весны. Я, собственно, никогда его не надевала. Я всегда вожу его с собой. Его подарил мне Дима на свадьбу. Уж не знаю, кто присоветовал ему, я вообще мало чего знаю про своего мужа. Я вожу это колье в черном бархатном футляре. Все, что есть во мне, перелилось в это колье. Оно стало моим другом, нет, мною. Оно и сейчас было со мной. Черный футляр был небрежно засунут в сетку для полотенец над полкой. Так небрежно, потому что помыслить невозможно, что его могут украсть. Оно только мое. Оно — ничье. К тому же я выкупила это купе. Я была здесь одна и я не могла даже помыслить о чьем-то чужом присутствии в этом душном разогретом воздухе моего узкого убежища. Которое застыло посреди всеобщего движения. Как статуя в прыжке. Как драгоценные камни, вырванные из мрака подземелья. Из седого неисчислимого времени. Потому что в этом месте, в этом пространстве и времени находилась — я.

…Внезапно я заметила, что давно уже смотрю на какого-то человека. И он, в свою очередь, поймав мой взгляд, смотрит на меня. Я поспешно опустила глаза, но тут же вновь подняла их. Цыган. Пожилой плешивый цыган с грязными сальными кудрями до плеч, с седыми усами и золотой, опереточной серьгой в ухе. Да, вон, у ларька с дохлыми плюшками вертятся цыганята, а бабы в цветных юбках кричат и таскают клетчатые челночные сумки. «Мой» же цыган стоял, засунув руки в карманы грязного пиджака. Вместо брюк на нем были синие тренировочные штаны с обвислыми коленями. Цыган был кряжистый, невысокий и он не сводил с меня глаз за то, что я, не видя его, так долго на него смотрела. Но сейчас-то я уже могу не смотреть. Я могу даже отойти от окна. Кстати, закрыть окно, все-таки цыгане…

Когда он подошел к моему окну, я увидела, что глаза у него не просто черные, а бездонно, до угольной синевы черные. И на самом дне, на самом дне их плавает тусклый огонь. Он смотрел на меня серьезно и устало, а я смотрела на него, уцепившись за оконную раму (смутно мелькнуло в мозгу, что цыгане владеют гипнотическими приемами).

— Ох, — услышала я.

Это я сказала «ох».

В тот же самый миг он влетел в мое окно. Влился, как подросток в чужой сад (стояла ночь, мальчик, истомленный сам собой, разбуженный полнолунием, ошибочно понял — чужой сад причина моего томления). Никто не заметил, ничто не дрогнуло в картинке мира, в тот же миг состав медленно поплыл. Я не ощутила толчка. Вот за его спиной медленно невозвратно уплывает яркий кривой полустанок и даже терпкий запах его присутствия не мешает разлуке, вот приблизилась и отъехала в невозвратное назад увечная статуя с поднятой ножкой — никогда эта ножка не коснется блестящей драгоценной поверхности пруда, не омочит пальчики в холодной воде. Пыльные кусты акации, кем-то побеленная стайка яблонь и вон та стоит, застыв, несказанно милая юная блядь с грустными глазами. Она уже охвачена тенями, бесславно цветет ее драгоценная юность и запахи лета щекочут ей ноздри и небо, и никому не интересно, как ее зовут.