Вечная мерзлота

Когда поезд остановился и редкие пассажиры нашего СВ, диковато поглядывая на меня, потянулись к выходу, я достала черный футляр, открыла его и серебристо-голубая змейка тут же скользнула мне на грудь, уютно обвила шею. Я пошла по узкому коридору, томясь сама от себя. Я была мед, вино и капля яда. Я знала, что сегодня же Дима будет клянчить, ныть и вновь клянчить, чтоб я все забыла, чтоб осталась с ним, чтоб не разводилась. И я даже согласна была не разводиться с ним, ведь когда-то я влюбилась в его золотистые брови. Но я поставлю одно условие: когда я принесу домой очередной украденный сырок, или ложку, или духи, или Бог знает что, в тот же день мой любящий муж отправит меня на Волгу, на остров Чардым, в мой дощатый домик, где клеенка на столе вытерлась до белизны, где косенькое окошко, из которого видна Волга, где я могу сидеть в оцепенении и глядеть, как движется древняя неразгаданная река. За это я вернусь к нему снова. Обещаю.

Но куда она движется?

И куда ушли по ней цыгане?

Цветок

Гаврилюк проснулся с какой-то тревогой на душе. Он отодвинулся от потного бока жены и потянулся. Но тревога на душе не проходила. Гаврилюк встал и подошел к окну. Брезжила весна. «Это от нее тревога», — понял Гаврилюк и пошел в уборную. А вот поссать-то ему и не удалось!

Не знаю плохо это или хорошо. Гаврилюк ведь был народным депутатом. И вот, стоя над унитазом, он сердито стал нащупывать кожистую свою колбаску. Нащупав твердое и тонкое, Гаврилюк замер. Очень твердое и очень уж тонкое. Как длинненькая палочка. Не веря своим ощущениям, но уже тихо боясь, Гаврилюк продвинул пальцы дальше к концу своего бесценного члена — но длинное и тонкое заканчивалось какой-то ерундой — какими-то мягкими тряпочками, невозможными в этом месте! Гаврилюк заставил себя посмотреть на это! И крикнул. И пернул! Вместо члена там был цветок! Лютик окаянный! Крича и пердя, Гаврилюк выбежал из уборной.

Он влетел в спальню и прыгнул на жену. Он больно, больно ударил ее в живот.

— Алена! Алена! что это! — визжал Гаврилюк.

Алена Гаврилюк вся в мелких черных кудряшках, пошевелила полным телом и, не раскрывая глаз, вытянула губы трубочкой, чтоб догадливый Гаврилюк быстренько вставил туда утренний член свой.

Алена Гаврилюк была общественница, но, правда, нимфоманка. «Страстная женщина», — говорил Гаврилюк друзьям-депутатам, и те понимающе кивали.

Но сейчас, стоя над большим, обвислым лицом Алены, обрамленным потными кудряшками, он не знал, что засунуть в рот супруге. Не осознавал он весь размах своего крушения. Но догадался, что если поганый лютик не отпадет и его небольшой, но крепкий кривоватый член не вернется на свое место между двух седых обвислых яиц, то Алена неизбежно уйдет от него к одной феминистке Жанне, голосистой и жизнерадостной женщине, которая давно уже сманивала Алену от Гаврилюка. И Алена смеялась, топталась на месте, прикрывая рот ладошкой. Но смотрела, сука, на феминистку! Смотрела! Ни одна жена не потерпит от мужа, подобного хулиганства. Утрата Алены была чудовищнее, чем цветение лютика между ног Гаврилюка. Гаврилюк решил обмотать свою длинную дряблую шею зеленым шейным платком. И таким образом, хоть на миг забыть про свой цветок. Хотя бы верхняя часть Гаврилюка была в порядке. Он убрал ногу с живота жены и побежал к зеркалу. И зря. Желтенький цветочек с блестящими и как будто липкими лепестками так мило цвел под животом! И, какой, к черту, шейный платок! «Опыты понаставили, — с тоской понял Гаврилюк. — Допрыгались! Из людей уродов делают!» Но тут же подумал следующее: «Надо думать не о себе! Черт с ним, с лютиком, люди и без ноги живут, и без руки. Я должен думать о других, о Алене Гаврилюк!» Гаврилюк побежал на кухню. Ничего похожего на член, он, конечно, там не нашел. На всякий случай он схватил соленый огурец и полкруга краковской колбасы. Но он знал, что если сунет в рот супруге краковскую колбасу, то та ее просто сожрет. Глаз не разлипая. Поэтому Гаврилюк засунул ей в рот палец, на, мол, пососи! Жена приняла это за приглашение к любовной игре, и радостно прикусила палец. Гаврилюк взвыл и заплясал. Жена, смеясь, отпустила палец и разинула рот, высунув язык и поводя им из стороны в сторону. Гаврилюк понял, что больше всего на свете он сейчас хочет ссать. Но ссать было нечем. Ебаться нечем. Ссать нечем. Жизнь рушилась, Гаврилюк в отчаянии рухнул на жену и стал мять ее и тискать, как бы лаская. Супруга открыла коричневые глаза и уставилась на Гаврилюка. Как бы вспоминая его в лицо. Она, когда засыпала, все забывала, а когда просыпалась, все заново вспоминала.

— Сейчас, сейчас, — бормотал Гаврилюк, — здравствуй, Аленушка, это я Гаврилюк, сегодня по-новому будем любиться!

— По-новому? — обрадовалась Гаврилюк, припоминая вчерашние ласки. — Ты Гаврилюк! А как, Гаврилюк? Как будем любиться-то?

— Вот сейчас узнаешь, — бормотал Гаврилюк, подавляя злобу, — Ты глаза-то закрой, Алена, а то неинтересно.