Вечная мерзлота

На самом деле он боялся оставлять Асю с Колей одних. Начавшееся освобождение по амнистии – из ермаковских лагерей многих уже отпустили – выплеснуло на улицы поселка много всякого-разного. Жизнь в Бакланихе стояла развеселая, с гармошками и драками. Могли ограбить, изнасиловать, было уже несколько убийств по пьяному делу. Милиции в Ермаково было мало, а лагерное начальство волновало только то, что происходило в зоне.

В середине апреля, освобождая лагеря в Ермаково, увезли по льду несколько этапов «пятьдесят восьмой». В Дудинку и Норильск.

В Ермаково текли и текли с трассы амнистированные. Число их все увеличивалось, жить им было негде, их стали размещать в бараках Первого и Второго лагерей. Они жили там вместе с зэками, не попавшими под Указ. Освободившиеся блатные, почувствовав себя вольными, заставляли остающихся лагерников работать на себя – дрова, уборка, баня и все остальное, – начались конфликты. Где-то верх взяли урки, но где-то и сидельцы, терять им было нечего.

Работа на трассе прекращалась, началась консервация, в которой никто ничегоне понимал и, как всегда, никто ни за что не хотел отвечать. В ермаковских зонах царилсерьезный бардак. Офицеры больше думали, куда пристроиться и пристроить семьи. Воровали по должностям – кто тачками, кто баржами. Списывали, уценивали, усушивали и утрусывали.

81

После амнистии 27 марта в Орске случился тихий бунт ссыльных немцев. Они пришли к коменданту небольшой представительной делегацией. Стали задавать вежливые, но настойчивые вопросы. Комендант сказал то, что они и сами хорошо поняли из текста Указа Президиума Верховного Совета. Амнистия касалась только лагерников. Для ссыльных все оставалось, как было. Немцы вышли, перекурили, вернулись и заявили твердо, что теперь будут отмечаться в комендатуре раз в месяц. Комендант ждал худшего, сказал, что доложит по начальству, достал папиросу и добавил устало: «По мне, вы хоть вообще не ходите!»

Когда Николь в очередной срок пришла отметиться, ее оповестили, что ей тоже можно приходить раз в месяц. Тогда она осмелела и зашла к молоденькому помощнику коменданта, он неплохо к ней относился, жил где-то недалеко в старом городе, здоровался, когда встречались:

– Мне запрещена переписка с отцом моих детей. Можете сказать почему?

Помощник смотрел, не понимая.

– Может быть, сейчас уже можно? – настаивала Николь.

– Кто вам сказал, что запрещена… – он подумал и спросил: – А вы разве замужем?

– Да, – решительно заговорила Николь, – мы не успели расписаться, но у нас двое детей!

Помощник сходил за ее личным делом. Полистал.

– Нет у вас никакого запрета, пишите, сколько хотите! Откуда вы это взяли?

– В Красно… Спасибо! Спасибо вам большое! – она встала, но остановилась в дверях, она все еще не верила: – А почему комендант всегда читал мое дело? Что он там читал?

– Не знаю, – пожал плечами помощник. – Он у всех читает…

Николь вышла и заторопилась домой, все еще сомневаясь и раздумывая. Запрет мог быть в деле Сан Саныча, но теперь его должны освободить, это понятно… По дороге зашла в магазин – она получила аванс – тридцать два рубля – деньги Сан Саныча давно кончились, а этих хватало только на хлеб.

Было второе апреля, в воздухе уже вовсю пахло долгожданной весной, не хотелось уходить с улицы. Она вернулась домой, накормила и уложила детей. Зажгла свечку и села писать письмо Сан Санычу. У нее скрутило живот, Николь решила, что переволновалась… но понос был всю ночь, а утром она начала терять сознание. Очнулась, чувствуя, что ее ведут под руки по улице какие-то люди, она пыталась понять, куда ее ведут, но совсем не могла думать от слабости. Ее вели соседские дети, уставали, сажали ее, где было посуше, прямо на землю, потом снова вели, держа под руки.

В городскую больницу не взяли, у нее не было паспорта, она опять потеряла сознание, и ее отвезли в инфекционный барак на край города. У нее была дизентерия.

Барак был для заключенных и ссыльных. Обессилевшие мужчины и женщины лежали вместе в огромном, уставленном койками помещении. Их разделяла веревка, висевшая поперек, на ней болтались грязные простыни. Туалеты были раздельные, но многие настолько ослабели, что не вставали, а ходили под себя желтой водой – санитары держали их на кроватях без матрасов. Их ничем не лечили, только заваривали верблюжью колючку в больших баках и заставляли пить. Кормили очень плохо, какой-то пшенной баландой «без ничего».

Николь продолжала слабеть, в минуты просветления она рвалась домой, но у нее не было одежды, и она с трудом доходила до туалета, а иногда и не доходила. Она не знала, что с детьми, и снова впадала в душное, грязное забытье, даже на слезы не было сил.

Однажды, Николь не знала, сколько прошло времени, она с удивлением нашла в своем длинном и грязном халате, который ей выдали, свои деньги. Их оставалось двадцать шесть рублей, она хорошо помнила бумажки – все деньги были на месте – наверное, кто-то, кто переодевал ее, нашел деньги и сунул ей в карман халата. Она дала их санитарке и попросила сходить, отдать старухе-казашке и узнать про детей.