Вечная мерзлота

– Один умный человек считает, что черный гений Сталина в том, что он убивал невинных…

– Да? И в чем здесь открытие? – Антипин смотрел, не понимая.

– Убивая невинных, он заставил бояться всех! Если ты не чувствовал за собой вины – это не значило, что останешься цел…

– Это не Сталин придумал. Иван Грозный вырезал целые города, Петр Первый рубил головы сотнями! – Антипин закурил неторопливо. – Если вспомнить самое начало, после смерти Ленина… Сталин проявил себя как тонкий психолог, он знал жалкую природу людей! Люди ведь ради сытой и спокойной жизни всегда готовы пожертвовать «мелочами». Сначала они отдали право свободно выражать свое мнение, потом право свободно выбирать, а потом стало поздно – остался выбор между подлой жизнью и лагерем.

– И вы с такими мыслями работали? – теперь Белов смотрел, не понимая. – Вы же говорили о счастливых миллионах?

– Знаете, Сан Саныч, вы не самый умный и думающий из моих подследственных. С некоторыми из них я провел много часов в разговорах. Кстати, в вашей голове очень серьезная каша на эту тему. Вам наверняка трудно живется… Советую лучше не думать совсем. Можно сойти с ума или застрелиться. Среди чекистов, кстати, много самоубийств… – Антипин посмотрел на Белова с неожиданной хмурой грустью во взгляде.

Сан Саныч устал, возможно в его голове и была каша, но то, что творилось в мозгах младшего лейтенанта, точно лучше было не трогать. Странно, что он до сих пор не застрелился. Он потушил папиросу:

– Это вы отправили Николь из Ермаково?

– Что? – Антипин очнулся от своих мыслей. – Не помню. Нет.

– Вы сами при мне приказывали…

– Нет. Я с бабами не воевал, я уважал себя. Мне надо было вас сломать.

– Меня?!

– Ну что вы, ей-богу, встаньте на мое место!

– Никогда!

Антипин скривился на пафос Сан Саныча, он трезвел на глазах:

– Никто ничего не знает. Год назад я был капитаном госбезопасности, старшим следователем по особо важным делам, а сейчас сижу здесь, обычным опером в лагере. Жена отказалась… не поехала со мной.

Он запнулся, помолчал, раздумывая, и продолжил с внутренней тревогой:

– Я боюсь мести зэков, боюсь ареста по прежним делам, просто боюсь заходить в зону. Иногда мне совершенно ясно, что моя жизнь круто пошла вниз. Возможно, даже и проиграна. Я стал пить… я не люблю этого, но пью… – он еще помолчал. – Вас увидел, обрадовался. В этой Дудинке нет никого, большая деревня, наводненная зэками, а вы знали мои лучшие времена! Вы видели меня, когда моя жизнь была настоящей! Большие дела! Широкая дорога! Я был избран вершить великое дело! И я его вершил!

– Почему меня не освобождают? – Белову окончательно надоел этот разговор.

Антипин очнулся от своей блестящей жизни. Посмотрел на Белова, на стол с тушенкой и выпитой бутылкой.

– Просто бумажки. Много освобождают, поэтому долго. Освободят.

– А Николь?

– Про ссыльных не знаю, я не в Центральном комитете работаю…

Видно было, что лейтенант тоже устал. Выговорился.

Когда он ушел, Сан Саныч посидел, вспоминая совсем недавнее время. Оно действительно было счастливым. Они с Антипиным были одинаковые. Оба свято верили, оба хотели работать на благо Родины. А потом сошлись в кабинете Антипина.

Сан Саныч достал бумагу. Он почти каждый день писал Николь, вроде и нечего было, но какие-то слова находились. Иногда рисовал картинки для детей. Николь писала, что им очень нравится. В этот раз он долго не начинал, все думал о ней, о ее болезни, она не все рассказывала… почти месяц пролежала в больнице… Сан Саныч сидел, хмуро уставившись в чистый листок. За эти страшные полтора года он научился ценить самое простое в человеческих отношениях. Но до этого простого ему еще надо было добраться.

Просто добраться и обнять.

Могучий теплоход, загудев, медленно отделился от причала. Енисейская вода, будто обрадовавшись, навалилась на нос, отталкивая «Сергея Кирова» от берега в его первый выход в очередную навигацию. Длинное судно чуть кренилось на один борт, Сан Саныч глянул на кренометр, так и было, вся толпа пассажиров стояла на левой стороне. Махали руками, кепками, шляпами, прощались навсегда. На берегу народу было еще больше. Тоже махали, кричали что-то, многие плакали. Белов увозил в Красноярск почти полторы тысячи амнистированных.

Мелкий дождичек накрапывал, но было не холодно, ветер гнал с запада небольшую, полуметровую волну. «Киров» ее не чувствовал совсем, шел уверенно. Померанцев, как старший механик, пробовал то один, то другой двигатель, менял нагрузки. Часа через два он поднялся в рубку. Во всем чистом, в новой темно-синей тужурке.

– Все в порядке, Александр Александрович… – он достал папиросы, посматривая на старпома Козаченко. – Что, Виталий Александрович, хорошо бежим?

Козаченко, высокий и статный, тоже был в новенькой форме по случаю отхода. Перекладывал в нужном порядке лоцию Енисея, записывал что-то в журнал. Улыбнулся умной и мягкой своей улыбкой, они с Померанцевым симпатизировали друг другу:

– А что же нам не бежать, Николай Михайлович? Восемьсот лошадок тянут!

– И в прошлом году так шел?

– Так же и шел! Завтра к обеду в Ермаково будем.