Вечная полночь

Конечно, он не врубался. Я был не как все. Мне надо было просто спрыгнуть, а потом я приду в норму. В конце концов, у меня беременная жена. У меня обязанности. Я не нуждаюсь в рекомендациях. Шутить изволите? Я знал, что делаю! Мне надо перетерпеть этот досадный синдром отнятия и вернуться на работу. В своей заносчивости я не верил, что кто-то прошел через то же говно… Что кто-то поймет. И опять-таки у доктора обнаружилась своя история.

Этот самый «доктор медицины», совершенно мне непонятный, сразил меня наповал, как-то днем вызвав к себе и отпотчевав историями из собственной внутривенной биографии. Доказав мне уже не в первый раз, насколько я не по-хорошему упертый, узколобый, неизобретательный торчок, когда встал вопрос «Кто Сечет Фишку и Кто Лох» в огромном токсическом мире.

— Я раньше колол дилаудид себе в член, — объяснил он мне тоном где-то между безразличным и веселым, — когда учился в меде.

— Да ну!

Было чересчур странно слышать такое от типа, выглядевшего в глазах всего мира так, словно он прискакал ко мне в палату по тревоге. Мужика, который с одинаковым энтузиазмом читал лекции по одежде для поло и героиновым инъекциям в мужской половой член.

— Там очень подходящая вена, — продолжал он, небрежно водя по моей груди стетоскопом, пока мы с ним трепались. — Где она, я вам не скажу, давайте остановимся на том, что вы должны понимать, что делаете. Вам надо хорошо себя вести. Как я, например. Между прочим, я получал титул Интерна Года.

— Интерна Года? Боже мой! — несмотря на проблематичность собственного положения меня опять-таки зацепило. Вытащило из своей саморазрушительной биографии благодаря реально экстремальным деталям чужой истории.

Врач осмотрел мне глаза, пока мы с ним болтали. Он посмотрел мою диаграмму, простучал грудь, набросал себе несколько замечаний.

— У меня была система. Я колю химию и делаю обходы, потом бахаюсь дилаудидом расслабиться. Но мне надо было жахаться так, чтоб не запалиться.

— И сколько можно так продержаться? — спросил я, слишком обалдевший, чтоб оценить собственный каламбур. — В смысле, разве вас не застукали?

— Ну, некоторое время все шло нормально, — ответил он, со значением оглядев меня, поскольку я только что вывалил на него миф про торчу-чтобы-писать, пишу-чтобы-содержать-жену-и-ребенка. — Выясняется, едва ты осознаешь, что нуждаешься в помощи, что люди с огромным удовольствием тебе помогут. Люди, на которых даже не рассчитывал… Я записался на программу лечения химической зависимости, и пока она шла, решил, что это как раз мое. В те времена наркология только зарождалась. Я подумал, что, поскольку с этой проблемой справился, именно ей посвятил бы жизнь…

— В член, — все, что я мог произнести после откровений врача. — Прямо в член… Господи Иисусе!

— Уже лучше, — сказал он.

За исключением первой ночи, когда меня усыпили, я не спал до конца своего пребывания. К последнему дню или двум осознание того, что объективно происходило все время — а мне приходилось торчать все сильнее и сильнее, чтобы подавить становившееся все более очевидным — то вспыхивало, то угасало у меня перед глазами неоновыми огнями дешевой гостиницы.

Каждый день появлялся врач и интересовался, не принял ли я решение остаться, и каждый день я со всей возможной небрежностью старался отвечать отрицательно. «Я не могу вас выписать, пока вы не начнете спать по ночам», — наконец сообщил он мне. И потому вечером Дня Седьмого я усилием воли приказал себе оставаться как можно более неподвижным, невзирая на боль в суставах, невзирая на пронзительные вопли, невзирая на весь тот ад, порожденный мной и осевший в моей голове, словно ядерные отходы на Три-Майл-Айленд: безнадежно заражающий все за бетонными стенами, но на вид безвредный для случайных прохожих. В полночь, в три, в пять часов заглядывала дежурная медсестра, и всякий раз я сосредотачивал все силы, закрывая глаза. И когда врач спросил, удалось или нет мне поспать — проверяя таким способом мою готовность вернуться в большой мир — моя ложь поддерживалась свидетельством ночного патруля.

В последнее утро, как оказалось, дежурила медсестра, с которой я ни разу не общался. Ее звали Мирна. Высокая, невероятно тощая, черноволосая дама, несмотря на свою скелетообразную внешность излучавшая ауру огромной, почти устрашающей силы. Ей могло быть от тридцати пяти до шестидесяти. Я не могу утверждать точно. Наполовину разобрав мою кровать, Мирна вдруг остановилась. Когда я поднял глаза, она просто смотрела перед собой. Качая головой, она бросила в мою сторону сочувствующий, несказанно понимающий взгляд.

— Ты сюда вернешься, — наконец произнесла она, когда я демонстративно запихивал в сумку, с которой пришел сюда, свои нелепые телесценарии.

— Правда, что ли? — к тому времени я так измотался от страха и усталости, что был не в силах более изображать скептицизм. — Откуда ты знаешь?