Вечное движение (О жизни и о себе)

- Сейчас текэ сюда ходить будет,- продолжал Шерше,- убивайт надо, ночевайт надо, хлеба нет, одежа нет, пойдем домой. Посмотри, сейчас текэ будет, тогда пойдем.

В легких сумерках на скале напротив появились четыре козла. Они стояли сравнительно близко, и в бинокль их хорошо было видно. Козлы стояли в профиль, мощные, шоколадного цвета, с длинными, узкими и темными бородами, повернув серпы могучих рогов.

- Посмотри,- сказал Шерше, указывая рукой назад, на скалы, откуда мы так еще недавно спускались.

Около десятка резко очерченных силуэтов стояли на срезанной каменной вершине. И вдруг их стало гораздо больше. Десятки текэ стояли и смотрели вниз, в глубину цирка, куда они собирались спускаться. И на всех других скалах стали появляться текэ десятками. Словно на гравюре, рисуемой невидимой рукой великого художника, возникали их темные силуэты, прочерчивая вечереющее небо.

Я забыл обо всем. Вокруг по всему небу огромного цирка стояли свободные, непобежденные тауг-текэ. Чуть склонив головы с могучими рогами, они всматривались, нюхали и слушали долину внизу.

Вершины гор начали куриться. Туман опускался, окутывая скалы. И текэ, и камни, и небо - все постепенно погружалось в призрачную ткань облаков.

Вот оно, каменное царство текэ! Молча и неподвижно сидели мы с Шерше и смотрели на видения этого заоблачного царства.

Вдруг внизу за скалой возник шорох, а затем осторожный, чуть слышный, но такой отчетливый звук шагов настороженного, приостанавливающегося, замирающего и опять идущего зверя.

Мы легли, неслышно я перевел предохранитель, а грудь наполнилась пульсирующим сердцем.

С моей стороны, шагах в шестидесяти, из-за камней появились серпы рогов, затем голова, и вдруг неуловимым движением весь тауг-текэ встал на краю обрыва маленьких скал. Мгновенно я выстрелил раз и другой. Текэ исчез, камни загрохотали по уступам, и мы услышали тяжелое падение.

Подбежав к краю обрыва, мы увидели текэ, он лежал метрах в семи, на последней террасе маленьких скал. Огромный зверь был мертв, алая кровь тонкой струей стекала из угла его рта.

Подъехали киргизы, мертвого тауг-текэ перекинули перед седлом, приторочили его у Шерше. Уже в темноте сели на лошадей. Охотники, глухо переговариваясь, тронулись вниз. В глубине ущелья луна, скрытая теснинами гор, погасла. На дне ущелья лежала тьма. Затем горы раздвинулись, и опять показалась луна. Несколько раз мы спускались на дно ущелья в сырую грохочущую водой тьму и вновь подымались вверх, где затихал шум и сиял свет луны.

Юрты появились неожиданно. Расседлав лошадь, я вошел в войлочный круг киргизского дома. Ярко пылал огонь. Вокруг него сидели, поджав под себя ноги, охотники-киргизы. Хозяйка стояла у бурдюка и длинной палкой мешала кумыс. Я положил седло и вышел.

Юрты стояли темные. Свет из них не проникал. Недвижная тьма скрыла горы. Фыркал табун. На небе стали показываться, все разгораясь, крупные звезды...

* * *

Летом 1948 года мы снова ездили на изумительные плесы реки Белой. Начали свое путешествие на двух байдарках от пристани Казанки. Лагерь свой поставили на сверкающем высоком мысе песка, который уступом возвышался у начала протоки, что отходила от Белой и затем несколькими километрами ниже вновь соединялась с нею. За нашим высоким песком лежало зеленое море упоительной поймы. Травы стояли в рост человека, чуть поодаль возвышалась лесная урема, словно бы зеленые джунгли, и все гудело в пойме от птичьих перезвонов, от гула шмелей, от шелеста трав и деревьев.

Эта жизнь в июле и августе 1948 года на золоте и кварце песков Белой, на ее светлой струистой воде, днем под томительным зноем, ночами под луной, ходившей по кругу черного неба, была бескрайне счастливой. Бездумный, веселый, синеглазый бог леса - сам Пан, сидя на дубовом пне, играя на свирели, под крики дроздов и мяуканье иволг, под соловьиные трели черноголовых славок и самих соловьев пел свои песни жизни и вечности и завидовал нам, нашему человеческому бытию, которое текло под солнцем Башкирии, как медвяная река блаженного самозабвения. Души наши, словно цветы, были открыты каплям росы и светлому сиянию ночей. Такое же медвяное счастье струилось белым медлительным светом с крыльев снежных лебедей, которые летели то вниз, то вверх по реке. Оно торжествовало в криках чаек, в шелесте струй Белой, в соке черной смородины, в блеске солнца и в призрачном свете ночей.