Вечное невозвращение

Мне нравится смотреть, как он идет своей легкой, танцующей походкой через сквер возле нашего дома. Сосед давно подбивает меня пуститься в путешествие. Не куда-либо конкретно, а просто поехать путешествовать — без цели, без времени, без пользы. Тогда, говорит он, это будет путешествие в чистом виде. У него на этот счет целая философия: все хорошо только в чистом виде. Сначала, скажем, должна быть любовь вообще, способность к такой чистой любви, а потом уже может появиться любовь к конкретному человеку, но это уже не чистая любовь, а некое ее вырождение. Сначала должна быть чистая вера как открытое состояние души, а потом уже можно верить в того или иного бога, в коммунизм, во второе пришествие и т. д. Также и сам Бог — это чистое существование, образец для человека, для которого все «чистое» — почти недостижимый, разве что в редкие мгновения жизни, идеал или состояние. Все мы живем, к чему-то стремясь, и только мудрый человек просто живет и душа его подобна воде на дне заброшенного деревенского колодца — безмятежна и спокойна. Просто жить — это очень сложно, так же, как просто путешествовать.

Меня не пугает такая идея — просто путешествовать. Я этим часто занимаюсь: сажусь в трамвай или в автобус и еду, потом пересаживаюсь и снова еду — и так катаюсь часами и смотрю на прохожих. Иногда во время этих поездок меня посещает безумная идея, что вдруг я увижу среди них свою мать или отца, которые давно умерли, а, может быть, и не умерли, просто растворились в этом вечно бурлящем потоке городской толпы и когда-нибудь вновь вынырнут из него, и я увижу мать, идущую с рынка с сумкой-коляской, или отца с большим коричневым портфелем, увижу, как он, уставший от своих университетских дел, идет, косолапя, иногда шаркая ногами. У меня такая же походка, от которой ни армия, ни жена не смогли меня отучить.

Сосед не торопит с согласием. Мне иногда кажется, что ему, как настоящему мудрецу, все равно — как и где жить. Он всем всегда доволен и достиг того невозмутимого спокойствия, о котором говорил Эпикур. Впрочем, иногда, в редкие мгновения, мне удается поймать особенное выражение его лица — это лицо затравленного человека или даже зверя. Словно он вдруг осознал, что попал в какой-то неведомый ему мир, где все незнакомо и чуждо, и теперь в недоумении озирается. Но это только на мгновение, после чего его лицо вновь принимает обычное добродушно-веселое выражение.

Сейчас основное занятие моего соседа — писать картины. Причем он не считает себя художником и не пытается выставляться. Но его картины мне очень нравятся, правда, от них веет каким-то космическим холодом: там везде есть звезды: либо большие, яркие шары в распахнутом окне, либо спиральная галактика в темноте раскрытого шкафа, либо мерцающие точки в огромных глазах женщины.

Когда я прихожу к нему, Саша радуется и сразу выставляет бутылку водки. Мы пьем молча, помаленьку, более часа, и созерцаем мандалу на противоположной стене, приводя себя в соответствующее вдохновенное состояние. Этот ритуал при встрече мы выдерживаем уже третий год.

— Все-таки самый кайф, — начинает говорить Саша, — это выпить с утра. Причем хорошо выпить. Тогда все окружающее — лишь глухой фон. Ты от всего отгорожен, и становятся возможны совершенно чистые ощущения. Можно также хорошо выпить в обед, потом завалиться спать и встать к вечеру с сильной головной болью, долго пить крепкий чай, страдать; потом, когда боль отпустит — тоже возможны интересные цветовые впечатления.

— Зачем же так страдать?

— Как зачем? Я еще ни одной картины не написал просто так — от нечего делать или от хорошего настроения. Они все у меня появляются из первоначальной муки. По-моему, по-другому и нельзя. Картины ведь пишутся не идеями — красками, а краски возникают у меня в голове. Вот ты сколько в день пишешь?

— Десять страниц, — соврал я.

— Врешь. Если бы писал три — это очень хороший темп. Это значит, что ты не выдумываешь, значит, у тебя само получается. Но ты для этого недостаточно несчастен, мало страдаешь.

— Однако для этого мне не надо пить с утра или мучиться от несварения желудка. Мне не нужно все это переживать в жизни. Я могу представить, вообразить.

— Ты прекрасно понимаешь, что есть вещи, которые ни вообразить, ни представить нельзя, и эти вещи самые важные.

Однажды я спросил его, как долго продлится наше путешествие, и когда мы вернемся.

— Как захочется. Мы можем вообще не возвращаться, — ответил он, улыбаясь. — Когда нам надоест ездить, мы слетим с моста или с высокого откоса вниз. Разве это хуже, чем умирать в районной больнице.

— Почему в районной?

— Ну, в городской. Дома-то нас не оставят — кто будет ухаживать?

Я не возражаю улететь с моста в реку, мне даже нравится такой исход, только я надеюсь, что это произойдет не слишком скоро.

— И в никуда, и в никогда, как поезда с откоса… — бормотал я.