Вечное невозвращение

Вдали невысоко над горизонтом засверкал ковш Большой Медведицы. Звезды дрожали в воздухе, и ему казалось, что они дрожат, как и он, от холодной сырости, поднимающейся над лесом. Раньше Андрей Петрович часто думал о том, что, видимо, любой человек умеет летать; много раз он стоял на краю какого-нибудь обрыва или на балконе, и ему казалось, что если решиться, взмахнуть руками, броситься в эту глубину — можно и полететь. Недаром ведь всегда бездна так и тянет, подмывает: решись, ты же можешь летать! Но он понимал, что ничего на самом деле не получится, сознание не даст, испугает, подсунет — как его ни подавляй — мгновенный всплеск мысли: а что если упаду! И тут же упадешь, разобьешься, а полностью подавить страх, выключить сознание, перестать думать — невозможно.

Ранней весной заболела жена, заболела сразу тяжело и безнадежно. Видно, болезнь давно подспудно точила ее, мучила, но она скрывала ее от него и от себя, боясь признаться в неотвратимом. Теперь все выплеснулось наружу. Андрей Петрович каждый день раньше убегал с работы, покупал продукты, доставал какие-то дефицитные лекарства и ехал на другой конец города в больницу, с отчаянием видел, как она тает, и ему казалось, что и из него постепенно по капле уходит жизнь, что он умирает вместе с ней. Он все меньше ощущал свое тело, не чувствуя никакой усталости в ногах, бегал по аптекам и знакомым, почти не ел, и глухое, переполнявшее его горе будто приподнимало над землей, делало невесомым. Жена умерла в конце сентября, не дожив нескольких дней до своего дня рождения. Выходя с кладбища и слыша за спиной сочувственный шепот, он вдруг почувствовал в себе такую невиданную, звенящую и иссушающую легкость, такую пустоту, что сам себе показался бесплотным и прозрачным. Тем же вечером он уехал на дачу, не желая никого видеть и выслушивать соболезнования, а ночью полетел, решившись наконец спрыгнуть с крыши своей пристройки в непроглядную бездонную темень.

Туча тем временем приблизилась и закрыла половину неба. От нее отчетливо пахло гниющими листьями и лекарствами от простуды. Андрей Петрович поднялся еще выше, и теперь ему стали видны зарево над большой узловой станцией впереди и бегущие далеко за лесом огоньки недавно прошедшей электрички, и даже ровная черная гладь водохранилища вдали. Тут же вдруг он увидел не только станцию с ее огнями, не только свой поселок и лес, — увидел, вернее, почувствовал, всю землю, огромную, темную, живую, распростертую под ним от края до края неба и качающую его своим ровным и могучим дыханием. Почувствовал ее силу и ласку, заботу о нем, таком маленьком и жалком, таком одиноком, и никому более на свете не нужном. Он раскинул в стороны руки и ноги, как будто лежал на воде, и застыл, почти не шевелясь.

«Так она любит и ласкает всех, — думалось ему, — всех своих детей… „Все львы, орлы и куропатки, рогатые олени, пауки, молчаливые рыбы, обитающие в воде, морские звезды и те, кого нельзя видеть глазом…“», — улыбнулся он, вспомнив монолог из «Чайки», — все они счастливы, потому что доверяют ей и покорно отдаются ее властной силе. Только человек, наделенный сознанием, такой странной и нелепой способностью, обречен на постоянную неудовлетворенность, только он заранее знает о своей смерти и смерти своих близких, о своей хрупкости и ничтожности в сравнении с вечностью. Только его время от времени пронизывает необъяснимая тоска, словно воспоминание о своей далекой, давно потерянной родине”.

Вдали послышался грозный рокот, все усиливаясь, переходя в оглушительный рев, и над Андреем Петровичем пронеслась огромная тень самолета с красной мигалкой под фюзеляжем.

“Самолет не летит, он просто продирается сквозь пространство, толкаемый мощными моторами. — Андрей Петрович скользнул вниз и, почти касаясь верхушек деревьев, устремился назад, к дому. — Только у нашей тоски самые гибкие и самые надежные крылья. Чем меньше я помню, тем мне легче летать. Надо все подавить в себе, все забыть, тогда, может быть, удастся духовно прикоснуться к тому, к чему уже прикоснулся физически”.

Пролетая над заброшенным полем, он на секунду задержался, пытаясь разглядеть что-то белевшее внизу.

“Может быть, я совсем перехожу туда, может быть, я почти не человек, а птица, животное, умеющее летать. И все-таки страшно отказаться от себя, стереть память и стать чем-то конкретным, обретя в этом покой и счастье”.

Дома, закутавшись в одеяло, он долго не мог согреться и, засыпая, все еще продолжал бороться со своими вязкими и тяжелыми, неповоротливыми мыслями.

“Раньше семья, любовь, мои привязанности и привычки ограждали меня от мира, я никогда с ним не сталкивался, живя в своем маленьком мирке. А теперь он открылся передо мной, как пропасть, что манит и страшит одновременно, требует отказаться от себя, обещая подлинное блаженство, но как-то глухо обещает, неясно и невнятно”.