Вечное возвращение

Но Шамхат (человечья блудница, не демон) – в ответ лишь промолчала. Что-либо отвечать для её ипостаси (сейчас) означало сковать себя неизбежностью смерти Адама, который (вместе со своей Евой-ребром) съел яблоко с Древа и обрел способность убивать в себе всё сверхъестественное.

Пока молчала Лилит – эта (не) первая схватка ратоборцев всё длилась и длилась; а при равенстве бьющихся ни у кого (кроме Бога) не было окончательной ясности, за кем останется ратное поле, и кто на нём победит; но!

Даже для смерти (даже если Лилит ей ответит) не было в исходе сражения никакой сиюминутной нужды.

Потому – схватка стихла. Воины разошлись – ненадолго; разве что – ласточка бы успела улететь и вернуться; но – за это (возможный) полёт оба поединщика опять отразились друг в друге (и тотчас раздробились на похожие отражения в осколках зеркал); но – лицо Гильгамеша оставалось бесстрастным (и целостным). Только сердце его хохотало, ликуя.

Точно так же – громокипели и сердце, и лицо Энкиду. Который вдруг сдвинулся в сторону. Который повернулся и согнул ноги в коленях. И распахнул левую ладонь, и вынес ее вперед, сам оставшись; но – словно бы весь далеко оказавшись ладони своей позади. Секиру он же опустил (ни к чему инструменты).

Тогда Гильгамеш – крутанулся как смерч: одна рука вытянута, другая (вместе с секирой) описала большую дугу; воздух – взвыл! Вес тела царь перенес на левую ногу, а правую согнул.

Энкиду – в его сторону даже не глядя, совершенно синхронно переместился и (секиру приподнимая: вновь инструменты сгодились), согнул в локте правую руку; потом секира (словно бы разделяясь на разящие атомы бронзы) пошла вперед, а левая его рука, напротив, принялась удаляться назад и вбок.

Гильгамеш – сделал скачок и, одновременно, обманный выпад; потом (уже ногами) ударил еще и еще (и каждый его обман был вполне – буде улыбнется им счастье – смертоносен); потом ударил уже всерьез; разумеется, безрезультатно: Энкиду вновь и вновь не оказывался там, куда приходились удары.

И куда тело само бы явилось (их получить) – буде оно подчинялось бы только физике мышц; а так – Энкиду ему улыбался, и смерть улыбалась самому Энкиду – ответно; и из натужного дыханья окружившей ристанье толпы (словно бы сама по себе) зарождалась первоначальная немота: как из движения выглядывает невидимое его продолжение!

Так является в мир неявная красота его (каким он мог быть и не стал).

Тогда Гильгамеш опустил секиру. Замедлился – как бы весь пребывая в опасном (для себя самого) размышлении; но – тотчас (наискось и от земли) острием секиры ужалил. Превысив (при этом) себя самого: переступив через время и перестав дробить его (на сейчас и когда-нибудь: всё стало быть).

Гильгамеш – как бы исчез из мира людей (наделе всего лишь шагнув немыслимо быстро). Потом (то есть словно бы раньше шага) вновь в миру оказался; причём – вплотную к сопернику.

Тогда (молча) сказал ему Энкиду:

– Ты действительно очень силен. Ты почти поразил меня.

– Но (именно) этим «почти» ты насмерть поражаешь его (эго)! – ещё раз возликовала смерть, не отрывая от поединка очей (тоже – беря целиком: не перекидывая бой в лоскуты маленьких столкновений); как бы вбирая целиком весь мир.

Вершились перед очами смерти и бессмертие человеческого искусства, и ветхость человечьих тел (если бы только ветхость)!

Энкиду – никогда не победить Гильгамеша (со-мужа своего по Лилит; той, которая не принадлежит никому), потому – и не вернуть ему музы’ки иначе, нежели подвергая ветхости свое новое тело; но – если бы только это.

Высокая болезнь искусства станет видимой. Ветхость недотворённой природы примет на себя видимость и внешность проказы, слой за слоем отслаивая его плоть и отдавая их музыке: чем выше прозрение, тем гнилостней тело (в лучшем случае, дряхлее); но!

Гильгамеш не обратил внимания на ликование смерти и ответил собрату:

– Я действительно очень силен. Но я не поразил тебя.

Энкиду не ответил. Он движением кисти превратил секиру в полупрозрачный веер из рисовой бумаги; показалось, Энкиду провидит: когда-нибудь (через бездну времен) на одном из неведомых Восточных островов они снова найдут друг друга как ищущие смерти (кодекс Бусидо) воины.

Тогда Адам, нанося свой удар (внутри себя), молча скажет:

– Сталь твоего меча – снежинка на моих губах.

– Сталь твоего – полет этой снежинки, – отражая лезвие лезвием, молча ответит ему (вовне себя) Зверь; но – пока что они впервые выплетали (именно так, системно: как тезу и антитезу) кружево человеческого искусства; они оба обретали то, что на неведомых Восточных островах назовётся неявной красотой, красотой всегда ускользающей; или – иначе: видением мира «каков он есть, но не стал»!

Ибо – все мы дети Дня Восьмого.

Вдвоем по-над пыльной дворцовой площади Урука они плели свое кружево; Лилит (чьи глаза все ещё были хрустально студёны от гнева) не вмешивалась в их убийственный танец; почему? Не потому ли, что хрупкое тело человека (так или иначе) всегда погибает? И не всё ли равно, как?

В равноправном ристании – не худший вариант; (казалось бы) проказа старости много ужасней.