Вечное возвращение

А ещё – потому (в безнадёжном расчёте) не вмешивалась Великая Блудница, что будь то в экзи’стансе оргий или отдавшись аскезе веры (не суть важно) – между плотью (тела) и сутью происходящего (с телом) есть место достоинству; есть место возможности свою погибель взнуздать, крепко взяв её за хребтину.

В равноправном ристании.

Отныне Зверь, перекинувшись в Энкиду-человека, чтобы снова без помех вдувать свою душу в тростинку, будет вновь и вновь разрушать свою тростниковую плоть, разлагаясь до совершенного Хаоса; только там сам Сатир станет чистою музыкой.

Но лишь вдунет дыхание жизни в тростинку – и явится музы’ка, и свяжет Лилит по рукам и ногам, дабы Зверь овладел ею; ибо чтобы (всего лишь телесно) Лилит обладать, довольно ему будет музы’ки (рождённой самим естеством).

Но ею (без воли её) овладев – вновь и вновь потеряет он своё блаженное зверство! А Адам (в человеке), воплотившийся в многих обличьях, снова и снова будет себя вспоминать и искать только ту, которую видел в сне и что ему предназначена; и этого волшебного мгновения всегда будет ждать Энкиду.

Только там он отыщет Лилит (что иначе сокрыта в бурлениях человеческой мистикофизиологии); но – перед каждой встречей самых первых мужчины и женщины будет вставать над миром символ разбитого зеркала; потому и взошло над (давно канувшим в Лету) Уруком Чёрное Солнце.

Итак, прошло время. И опять пришло время. И были времена – одни и те же. И Яна прервала своих ветхие размышления над телом Ильи (не в таинственном её офисе на Вознесенском проспекте, а из времени перекинувшись свое-временно – во мгновение сразу после убийств); она вновь (как и не было этого «до» или этого «после») словно пламя взметнулась: она встала на ноги!

Так встала, что Илья оказался у нее на руках.

Легкая как ветер, она (опять) побежала. Перед ней распахнулись просторы проспекта; но – она почти сразу свернула и ещё раз свернула, и вошла в дом; причём – тяжелая дверь из металла сама перед ней распахнулась!

Она взлетела по (уже описанной мной) лестнице «вечного ремонта»; и ещё одна дверь перед ней распахнулась.

Она положила Илью на кожаный (красной кровавой кожи) диван и склонилась над ним – и тогда лишь лицо её стало меняться! Туманились его черты, и из этого тумана вылеплялись черты совсем другие: так она на него смотрела.

Он предавал её, причём – не единожды и не дважды: на взаимных изменах и изменениях держится мир (и явленный, и неявный, «который уже есть, но еще так и не настал»); и она его великое множество раз предавала; но – они никогда (и ни в чём) не прощали друг друга: им не надо было прощать.

Они умели (ибо ничего более им не оставалось) отодвигать сроки.

И вот – теперь он опять умирал, этот слабый мужчина; и опять он умирал у неё на руках; но – помнила она и могучего Гильгамеша, так и не пригубившего чащу с бессмертием. Помнила она и могучего Геракла, до самого дна сумевшего эту чашу испить; только где он теперь, окаменевший незначительным божиком?

Её лицо перестало меняться. Ее лицо стало просто лицом красивой женщины; но – всё же он опять умирал, этот равный ей мужчина.

Готовый вновь и вновь отодвигать сроки миротворению, расплачиваясь собой – за себя и за нее; конечно же, у них никогда и не бывало выбора (ибо нет в свободе выбора: ты поступаешь правильно), ибо они сами были – из небывалых; а у кого из живых живой жизнью есть хоть какой-то выбор, который дан мёртвым?

Душу – не выбирают, поскольку выбирают только душу (это как с весной, которой словно бы нет: настолько она повсеместна); но – она всё равно поступила по своему. Она выпрямилась. Она подошла к телефону. Она набрала номер.

– Привет, – тихо сказала она совсем другие слова души (прежние звучали в минувшем); и продолжила она тоже иначе:

– Ты уже спишь, я знаю. Я знаю, что сегодня я опять приснилась тебе (в этом году – впервые); так всегда бывает, пока длится плохой год. Приезжай, ты мне нужен. Я на Вознесенском проспекте, ты знаешь.

Здесь она улыбнулась (как улыбается утро в Аравийской пустыне) и легко согласилась:

– Да, конечно же, мосты разведены; разве это преграда? Ты будешь здесь как можно скорее; но – ты можешь и не торопиться, – она положила трубку, совсем не думая о том, кого позвала.

Потом – она вновь даже не стала, а перекинулась ещё более (всеобщей, всеобразной) собой. Дохнуло пламенным зноем. Мгновенно её губы потрескались и их обметало горечью, и одежда ее истаяла: Лилит возвращалась к Адаму!

А мужчину, от которого в этот миг она навсегда уходила (и которого сейчас позвала), звали Стас. Вот так и произошла между ними иная (немного гуманнее, что ли) версификация всё того же (описанного ранее) предательства.

Он стоял у окна своей более чем скупо обставленной комнаты: Матрас на полу, компьютер на столе, окно в стене; но – догадайтесь, что было главным? Разумеется – не дверь, которой практически не было: здесь мы (вновь) переходим от метафизики к мистикофизиологии и начинаем различать, насколько человек (миротворению лишь сопутствующий) отличается от непосредственных его участников.