Вечное возвращение

– Очень хорошо, – медленно (и почти смакуя) и по прежнему молча произнесла она. – А то ведь я действительно знавала того казненного халифом дервиша! Ты полагаешь, что я все ещё тебя оберегаю?

Яна (вновь) безоблачно улыбнулась. Со стороны так и виделось. Она просто смотрит на золотозубого. Смотрит и улыбается. А он тонет в необоримой зелени её глаз. Кабак (который астрономически – и насквозь – замёрз) легко оттаивал на волнах её слов, произнесенных молчанием.

Безопасны были те волны или таковыми лишь казались; но – золотозубый вдруг резко обернулся в сторону своих жлобов, стал вглядываться в малоподвижные лица своих соратников и ничего, понятно, не разглядел; и пришлось ему таки произнести:

– Кто из них?

Но безразличная женщина только плечом повела. Казалось, что молча кричать невозможно; но – золотозубый ей крикнул:

– Кто?!

А она от него отвернулась. Тогда, озверев не-совершенно (куда ему, псевдо-спасителю, до Сатира) он закричал опять:

– Тебе не смутить меня сказками! – а уже и сам как будто увидел несущееся за ним по пятам предательство; он как будто прозрел и уверовал в бесконечность Тайной Вечери с её (последующим) поцелуем; но – более чем очевидно, Яна в такие поцелуи не верила.

Ибо – была много прежде таких поцелуев; впрочем – это всё лишь прозрения золотозубого сердца: то его сердцебиение, что стало единственным; поэтому – на деле Стаса все ещё волокли (в сторону отхожего места).

Время – чуть вернулось назад (отодвинулись сроки): вернулся тот миг – когда Яны здесь как будто и нет (ибо – быть и не может); но – вот уже (опять и опять) дверь кабака распахнулась.

Она – вошла. Пришел раскаленный добела ветер. Ветер добротно расшвырнул охрану и обслугу. Дабы – пришелица не замешкала. Огневолосая женщина, имя которой было Шамхат, блудница.

Была она среднего роста и запредельной юности, и порой она могла предстать некрасивой (ибо – тонкие очертания тела легко переступали за предел красоты); она-то и взглянула на происходящее глазами своего запределья.

Какое-то время она молчала (даже после того, как отзвучали золотозубые вопли), и лишь в самый последний миг прозвучал ее южный голос; а потом прозвучали её голоса с востока и голоса севера с западом (и все эти стороны света – стали с маленькой буквы):

– Отдайте его мне.

Тогда золотозубый с кривоватой усмешкой (искрививши всю метрику мировой позолоты) помедлил (не мог еще не помедлить); но – повелению её подчинился:

– Оставьте его! Ошибка вышла.

Потом, беспощадно поломав свою усмешку, не сдержал и бессильной гордыни:

– Забросьте это тухлое мясо в ее машину, – он подёрнул рукой в сторону женщины и отвернулся от нее: он сумел принять последний дар Яны.

То есть – почти достойно. То есть – в меру себя. Сумев ни единой чёрточкой (трудно представить душу без очертаний) не показать своей слабости; но – он всегда просил у неё только силы.

Черное Солнце сияло над Черным морем. Море тихо плескало. Солнце молчало. Море не только казалось, оно действительно было; но – оно ещё и оказывалось ко всему происшедшему безразличным.

Потому – время спустя вишневого цвета «вольво», ночной стремительный автомобиль, крутил и крутил повороты, уносясь от побережья куда-то в горы – прочь, прочь от моря! Стас проснулся на заднем сиденье этого автомобиля; причём – внезапно и навсегда, как от удара сердца.

И точно так же внезапно услышал голос:

– Ты испугался?

Удивившись, он поднял ладонь к виску (в который могла бы вонзиться ледяная игла; но – не вонзилась); причём – ощущал он эту свою ладонь всю в порезах от бутылочных стекол (ибо – недавнее прошлое продолжало за ним волочиться); потом он ответил:

– Я не успел испугаться.

– Согласна, ты не слишком-то быстр, – подтвердила она.

Голос её был лишен выражения, и она не смотрела на него; но – он её видел (словно бы): перед ним была просто-напросто женщина; виделось ему, что она очень просто и коротко стрижена. Что куда-то исчезли огневые крылья её волос, необузданные и неопалимые.

Виделось так же (показалось?), что она обернулась и взглянула – и тогда остались только её глаза! Как раскаленное солнце пустыни, где не было места хрупкому и преходящему изумруду морей; но – она на него не смотрела.

– Быть может, это и хорошо, что ты нетороплив. Чего же ты хочешь?

Он удивился этой похвале (или хуле, или даже похабщине) – ибо сейчас (а было ли это сейчас?) не был ее голос беспощаден; пожалуй, был он (всего лишь) негромок. И слова не содержали прямых условий (нового бытия).

Но было более чем очевидно – они уже предъявлены (как вопрос, сам на себя отвечающий).

Ибо – это был её голос. Ему отвечать – следовало; а ещё – за ним надлежало следовать (не раздумывая). Причём – ещё и потому, что повторения обращения (буде кто не расслышит) не будет, причём – более чем никогда.

Причём – даже внешне её голос лишён выражения принуждения: всё сам, и никто кроме. А ещё – он (тоже) не смотрел на неё; но – он её видел (изнутри себя). Она оказалась всем: смыслом, целью, спасением.