Вечное возвращение

Так и примчались они, мужчина и женщина, к воротам в несуществующем (но более чем настоящем) заборе; несуществующий этот забор собою скрывал еще более уединенный особняк. Крепкие ворота (тоже как бы несуществующие) настежь и навсегда перед ними двумя (так ему виделось) распахнулись.

– Сегодня между нами не будет любви. – вслух сказала она и прошла в дом, и оттуда (уже мельком и почти вслух) к нему обернулась. – Завтра, быть может.

Он не ответил, дыхание его перехватило. Сердце его каменело, замерев в самом первом биении. Да и сам он каменел: был себе вместо хлеба – как в ладони самой первой своей реинкарнации.

И еще сказала она:

– Ну что же ты ждешь? Идём, тебе нужен отдых. Во имя невозможного, что (быть может) возможно.

И опять он ничего не смог ответить; но – послушно пошел за ней в дом. Поскольку уже не мог не пойти. И канули в «никуда и в ничто» еще целые сутки – что для живущих вне временности и вне бессмертия годы и даже вечность?

А потом – наступила ночь. И эта женщина (что казалась и грядущею негой, и забвением ненастоящего внешнего мира), пришла за ним; он не смел надеяться, чтобы пришла – к нему; но – серый сказочный волк-автомобиль (опять иной – какой-то из ближайшего к ним бешеного «новорусского» будущего) нетерпеливо ожидал их; и опять она села за руль.

Опять они отправились в горы. Отправились собирать урожай. Тех зерен гнева, что были Яной посеяны даже и не вчера.

И снова был бассейн. Были два шезлонга. Были на бедрах два отреза грубой материи; но – теперь для них всюду сам-собой звучал «сезам» (отяжеляя пространство), а лакеи стелились; изображая проворство.

Материя – торжествовала. Ничем не напоминая (и ничем не оглупляя) ликование золота; но – материя торжествовала! Перед ними раскинулся столик-самобранка, на котором при малейшем движении (даже) стасовой брови возникало всё самое деликатное: яства, напитки или даже инструменты для (захотелось ему съерничать – а она лишь блеснула глазами) садомазохизма.

Материя – торжествовала. Её реальность, существо само по себе разумное и бессмертное, сейчас становилось (почти) одушевлено; но – всего лишь (бесконечно) становилось (не останавливаясь): ибо одушевлённое – душою чувствует (подушечками пальцев души, на ощупь).

Душа (словно бы) начинала проступать сквозь предметы и наслаждения (ими), начинала делать их – больше себя самих: вещь обретала вещность и вечность, и (даже) становилась отчасти вещей; то есть для других вещей – невидимо (но не для Стаса и Яны) продлялась за пределы себя; а ведь это были всего лишь вещи.

Но – они казались одушевлены (и подменяли собой душу). Были они восхитительны и своевременны: так они лгали! Благодаря их лжи Стас словно бы становился вещеодушевлён (от прикосновения к вещеодушевлённым предметам).

Так они предъявляли себя – эти души вещей, которых вчера здесь не было; но – сегодня они явились и могли обернуться подлинным сошествием с вершины ума. Далее предстояла тенистая долина, далее – секунда сверх-жизни (стоила ли она смерти?); и эта бесконечная секунда (бессмертия) – словно бы пришла именно за ним.

– Пора, пожалуй, – неведомо, кто из них двоих произнес это лютое слово.

– Да, пожалуй, – неведомо, кто ответил.

Как и вчера, в одних египетских набедренных повязках, они пошли к выходу; лакей (со вчерашнею бледной каплей – так здесь время застыло – на трепещущем в ожидании носу) распахнул перед ними дверь; но – опять был перекинут в соляной столб.

На протянутую ладонь (что при выходе их встретила) женщина положила истрепанную трёхрублёвую купюру (изданную ещё в СССР, из обращения давно изъятую) и вежливо пояснила:

– Это – за вчерашнее. А вчера было – за сегодня.

Они вышли. Не обращая внимания на праведный гнев лакея. И уже у автостоянки их, зарвавшихся (и во все времена – заблудших) чужаков, встретили. Всё те же жлобы из прибрежного кабака.

Золотозубого среди жлобов не было. Предостережение Яны он хорошо расслышал (и внял ему); но – не принадлежал (по собственному своему разумению) ни к какому ордену милосердия. Да и оскорбленный (на выбор: осквернённый, оскоплённый) женщиной бордельчик подлежал (ибо – так золотозубый понимал любую принадлежность) его покровительству.

– А-а! Хорошие мои! Сладкие! – это, углядевши Стаса, обрадовался им (ибо – уже обоим) кто-то хорошо знакомый. – Здоровье поправлял, фраерок? Очен-но приятственно. Ты нам пригодишься (на какое-то время) здоровым. Один раз Господь тебя помиловал! Но от судьбы не уйдешь, так что смирись.

Так, начинаясь Словом и Словом завершаясь, явилось перед ними (обоими) Предопределение. Даже в том, как всё ска’занное (и несказа’нное) было произнесено – по настоящему, то есть.

И наслаждение в голосе (уже как бы состоявшееся). И коверканье слов старинным жаргоном (тем самым – шутовски переплетающим времена). И то, что подразумевая двоих, бандит говорил о них в единственном числе – всё сошлось в грозовом облаке, как-то очень вдруг захотевшем себя явить (среди «прошлого» ясного неба).