Вечное возвращение. Книга 2

Гиппиус так откликнулась на творчество Садовского: «Среди последних книг, толстых и тонких, безграмотных и грамотных… – «Узор чугунный» – точно кусок драгоценной материи в куче грязных ситцевых тряпок. Он дает тихое отдохновение и невинную, праведную отраду».

«Узор чугунный» – сборник рассказов, включающий в себя и «Черты из жизни моей», одно из лучших, на наш взгляд, творений Садовского.

А касательно «толстых и тонких, безграмотных и грамотных» сознаемся, что для настоящих заметок готовы удовольствоваться некой средней комплекцией и даже пустить в ход известную безграмотность, ну, сбивчивость, что ли, неосновательность. Тому виной не Гиппиус и уж никак не прекрасные рассказы Бориса Александровича, а мучительное и безысходное недоумение, внушенное нам состоянием нашей нынешней литературы. Эта последняя не дает отдохновения и отрады.

У Блока в дневнике: «С 4-х часов обедает, до 10-го – Борис Александрович Садовской, значительный, четкий, странный и несчастный».

Ходасевич сообщает, что Садовского-прозаика «часто смешивали с так называемыми «стилизаторами». Это не верно.

Лишь незначительная часть его рассказов («Из бумаг князя Г.», «Три встречи с Пушкиным» и др.) могут быть названы стилизациями, т. е. представляют собою как бы документы, писанные не в нашу эпоху Все прочее писано от лица нашего современника, и только сюжеты чаще всего взяты Садовским из 18-го и первой половины 19-го столетий. Это была его излюбленная пора, изученная любовно и тщательно, описанная все с тою же присущей Садовскому сдержанностью, – но всегда – выразительно, четко, прозрачнейшим русским языком».

Как и полагается истинному эстету, Садовской усиленно демонстрировал свою отстраненность от текущей действительности; не прочь он был ее и окарикатурить – в произведениях своих, а также манерами, выходками разными. Ходасевич: «… любил он подчеркивать свой монархизм, свою крайнюю реакционность», «… в богемское либеральнейшее кафе на Тверском бульваре являлся в дворянской фуражке с красным околышем», «… с радикальнейшей дамой заводил речь о прелестях крепостного права; притворялся антисемитом, а мне признавался, что в действительности не любит одних лишь выкрестов».

Высказывания Ходасевича, солидного критика и большого поэта, о писателе-чудаке мы берем из его эмигрантской заметки «Памяти Б. А. Садовского». Странностями поведения и острыми высказываниями, а тем и другим Борис Александрович, видать, грешил изрядно, с легкостью можно обеспечить себе статус посмешища в глазах простых смертных. Но когда они порождены талантливой душой, другая душа, наблюдающая их и тоже талантливая, не прочь свести в одно эстета и, скажем, аскета – оба возносят взоры к небесам, парят над грешной землей. Аскет духовен молитвами, эстет – поисками красоты. Отправившись в эмиграцию и тем самым оторвавшись от родной почвы, а заодно и от живого Садовского, Ходасевич, надо думать, с трудом представлял себе возможность существования в условиях строительства земного, коммунистического, рая духа по имени Борис Александрович и потому без колебаний уверовал в слух о его смерти. Это случилось в 1925 году. Между тем умер Садовской в 1952-м.

В упомянутой заметке Ходасевич высказывает ряд критических замечаний о творчестве бывшего друга, в его глазах уже покойного. «Стать выдающимся, исключительно крупным писателем Садовскому не было суждено». «Вероятно, его дарование как поэта было невелико. Но оно было в высшей степени гармонично». «Стихи его никогда не изумляли, не поражали, даже и не восхищали, – но это всегда была чистая и возвышенная поэзия». «Те, кто знал его хорошо и близко, навсегда сберегут о нем память самую дружескую, самую любовную».

Георгий Иванов грубовато, не утруждая себя, может быть, особой правдивостью, стаскивает Садовского на землю с тех небес, куда чудака закинули наше восхищение и поспешная уверенность Ходасевича в его кончине. В «Петербургских зимах» Иванов рассказывает, как юношей познакомился с Борисом Александровичем, наивно рассчитывая, что его «встретит благообразный господин, на всей наружности которого отпечатлена его профессия – поэта-символиста». Встреча состоялась в меблированных комнатах, при большом стечении пьяного люда, в страшном шуме, в табачном дыму. «На кровати, развалясь, сидел тощий человек, плешивый, с желтым потасканным лицом. Маленькие ядовитые глазки его подмигивали, рука ухарски ударяла по гитаре». Это и был Садовской. Он пел, разумеется, «дрожащим фальцетом». При этом «маленькая подагрическая ножка лихо отбивала такт». Иванов тоже выпил, и Садовской сказал ему:

«– Пьянство есть совокупление астрала нашего существа с музыкой мироздания»…

За несколько месяцев до Февральской революции Садовского разбил паралич. Революционная буря побудила его к странным мечтам – что-то уже из Гоголя – стать испанским подданным. Разочаровался в православии, обратился к Андрею Белому с просьбой посодействовать его превращению в антропософа, но остался православным. И даже очутился в Новодевичьем монастыре.