Вечнохудеющие. 9 историй о том, как живут и что чувствуют те, кто недоволен своим телом

Папа выразителен и краток: «Прекратить безобразие! Женщины должно быть много, ей рожать и кормить! Это ты все! – свирепый жест в сторону мамы. – Со своими диетами». Полный провал. Полный. От идеи, что я уже женщина, что мне рожать и кормить – совсем тошно. Я хочу быть легкой и звонкой, танцевать в солнечных лучах, плавать в прозрачных волнах и смяться серебряным смехом. Я совсем не хочу быть женщиной, которой кормить и рожать. Но меня уже много, очень много, я уже женщина, и, значит, никогда в жизни со мной не будет того, о чем я мечтаю. Папины слова прибивают к земле, как будто тяжелый мешок с песком кладут мне на плечи. Тяжелый мешок судьбы – рожать и кормить, кормить и рожать.

Удивительно, что никому из родных не надоедает повторять свой текст по нескольку раз в день, почти без вариаций. Их реакция рефлекторна, как икота или зевота. Моего появления у стола или просто в кухне достаточно для того, чтобы кто-то из них, как механическая кукла, выстрелил в меня своей обязательной репликой. Казалось бы, я могла бы привыкнуть и не реагировать на их слова. Но нет, этого не происходит. Их механические дивертисменты попадают в самое сердце.

Постепенно я привыкаю есть в одиночку.

Прием пищи и без того для меня мучительный процесс. Каждый кусочек и каждый глоточек я пропускаю в себя с усилием, виной, стыдом, болью и одновременно с жадностью. Делать это вместе с семьей становится совершенно невыносимо. Одной легче, но родные не успокаиваются: я не появляюсь в кухне, когда кто-то ест или готовит еду, но все же живу в нашем доме. Никто из них не может пройти мимо, чтобы не сказать что-нибудь по поводу моего питания и внешнего вида.

Единственное исключение – это дни, когда отец напивается. Тогда ни маме, ни бабушке нет до меня дела, а тетя заходит, только чтобы помочь нам собрать кой-какие вещи и эвакуироваться на время отцовского запоя.

То есть получается, эти запои – моя единственная передышка. В эти дни мы живем у тети, по вечерам мама ходит домой, чтобы проверить, «как он там, жив ли еще».

Так она говорит.

Раньше, когда я была маленькой, я за папу очень боялась и просила, чтобы мама взяла меня с собой: ждать, когда она вернется, было невыносимо. Но мама никогда не позволяла мне пойти вместе с ней. Я оставалась с бабушкой, с тетей, если та была дома. Чаще всего мама приходила довольно быстро, на молчаливый бабушкин вопрос, заданный неопределенным полукивком, отвечала так же, молча: раздраженно махала рукой куда-то в сторону от себя и вздыхала. Это означало: «Да что с ним сделается, с придурком!» Иногда мамы не было долго, и я замирала от ужаса, погружаясь в страшные фантазии: папа умер, потому что уснул с сигаретой или шагнул с балкона (о вероятности и того, и другого я знала из разговоров мамы и бабушки). Или папа набросился на маму, это случалось частенько. Чтобы избежать его агрессии и не подвергать опасности не только себя, но и нас, детей, все убегали к бабушке. Полчаса, час промедления иногда решали дело, отец разъярялся и начинал придираться к маме. Я до сих пор толком не могу описать, что именно происходило в это время, как будто не могу заставить себя посмотреть эти «кадры» внутренней кинопленки, а слышу только звук – сдавленные хриплые крики, грохот падающих стульев и звук, с которым тяжелое мужское тело глухо впечатывается в стену… Когда мамы долго нет, я боюсь, что там, в нашей квартире, наполненной сейчас вонью перегара, что-то происходит, а я ничего не могу с этим поделать. Я почему-то верю, что пока я там, внутри этой сцены, пока я стою, прижавшись к дверному косяку, за маминой спиной, ничего непоправимого, самого ужасного случиться не может. А если меня там нет, они оба, и отец, и мать, беззащитны. Он – перед своей агрессией. Она – перед его неистовством.

Если мамы нет долго, я стараюсь думать только о том, что она сейчас придет, сейчас, через пять минут или еще через пять. Я уверена, что, если отвлекусь и займусь чем-то другим, я нанесу вред. Только мое неотступное, сосредоточенное внимание спасет их обоих. И я не отвлекаюсь. В эти часы моя собственная жизнь останавливается…

Я даже думаю – да, я и сейчас так думаю, – что она останавливается буквально: в моем теле замирают все процессы, кровь застывает в жилах, сердце работает на самом последнем, самом маленьком обороте, гормоны не вырабатываются… Я почти не живу, и мое тело использует питательные вещества, жиры, белки и углеводы, только для одной цели: сделать мою жизнь немного безопасней. Я завернута в свое тело, обита жиром изнутри, как обита поролоном комната буйного сумасшедшего. Если бы не поролон, этот сумасшедший разбился бы в кровь об углы и стены. Если бы не тело, я бы должна была сойти с ума от напряжения. Или сгореть от гнева. Но я просто становлюсь все толще и все тише. Тело надежно прячет меня.