Вечность во временное пользование

– Ничего не понимаю. Ну вот: снова простое, клиническое зло – что эти ублюдки, которые казнят людей за слова и рисунки, что те ублюдки, которые сажают людей в тюрьмы за нелестные для себя мысли. И те, и те – палачи: пожирают чужие жизни, кусками или целиком. И что же мир? А ничего. Оказался не готов. Безмятежен… ест пармезан. Почему жертвы насилия не сопротивляются, если всё равно умирать? Почему умные люди переходят на сторону зла? Разве ум дан человеку не для того, чтобы хотя бы сопротивляться злу, если невозможно его победить? Или ум дан для того, чтобы не замечать зла, а повезёт – так ещё на нём и зарабатывать? А почему зло невозможно победить? Потому что добро высокомерно и не желает опускаться до методов зла? Я сойду с ума, если не научусь не думать… А-ха-ха: это как игра в салочки! Выступил против казни гея – тебя убьют тоже. А выступил против казни художника – тебя тоже убьют? И если ты выступаешь за политзэка, тебя тоже посадят? То есть что, всё так просто, снова как в древнем примитивном обществе, главное – не выступать? Но ведь тогда скоро снова будут убивать просто так, ни за что, как уже и сажали, и расстреливали ни за что…

Вслух она сказала:

– Наливай.

Глава 66

Хоронить трудно и тяжело человека, потому что в некотором смысле трудно хоронить часть себя с ним: свои с ним разговоры, разногласия и согласия, свои утра и завтраки, свои ночи и сны. Свою с ним связь. Он уходит и уносит с собой эту часть временно остающихся, поэтому остающимся больно: сильно был связан с дорогим усопшим – больнее, вынутая часть велика; почти совсем никак не связан – его смерть «как комарик укусил».

Когда же хоронят функцию, прах номер такой-то, вес такой-то, всё вообще идёт по накатанной технической дорожке, гладкой, как рельсы в крематории, по которым гроб соскальзывает – вжик – в топку, проходит кремационные девяносто минут пламени, просыпается в сеялку-веялку раздробления крупных костных частей, и – распишитесь! – можете забирать два или три литра праха. Подставляйте урну.

Бернара Висковски кремировали на кладбище Пер-Лашез накануне, во вторник, и во второй половине дня в среду семья собиралась тихо прихоронить его в могилу матери в третьей части кладбища Монмартра. Устраивать церемонию прощания у закрытого гроба особого смысла не имело, а открыть было нельзя.

Похоронами занимался официально делегированный семьёй Вит Жюль, которому в институте судебной медицины, где раньше ему бывать не доводилось, без обиняков порекомендовали агентство ритуальных услуг, с которым сотрудничали. Далее, несколько придавленный mania granulosa смерти, он действовал по их инструкции: привезите костюм, выбранный гроб отметьте галочкой, нет, всего святого ради, без «окна»! Кремация без церемонии, к крематорию приезжайте со стольких-то до стольких-то.

Вчера они доставили сюда гроб, и Жюль помаялся рядом, в облицованном кафелем предбаннике, ожидая, когда служащие крематория увезут голый ящик на каталке, хромированные боковины которой больше всего напоминали конструкцию штопора «зигзаг».

Раскурив сигарету и стоя наполовину на улице, он боролся с желанием открыть крышку и последний раз взглянуть в лицо друга. Пока справлялся.

– В ночь, когда эта конченная сука подстрелила тебя огненным брандспойтом, у тебя дома с твоими детьми и твоей женщиной мы пили твоё вино. Удачное, кстати, в этот раз… Мы, знаешь, восстановили твои бред и шуточки, какие смогли вспомнить, о смерти и похоронах… Вот, что ты говорил:

«Нет, нет, не выношу насекомых: только кремация, могилы вообще надо запретить, если уж смерть нельзя». Это я вспомнил нашу рыбалку.

«Ну, моя идише-мама ни за что не позволила бы кремировать её, сказала бы: вы что, фашисты, что ли? Но лично я не против: поверь, всё в жизни надо попробовать». Припомнил Оззо.

«Моя бы воля, я бы развеялся там, где купается много голых женщин». Беке.

Всё ли я делаю верно, друг?

Жюль снова посмотрел на гроб, и, ткнув окурок в песок пепельницы, вошёл и решительно поднял крышку. И тут же проклял себя за это, резко вздёрнув полотно вверх, к зажмуренным глазам, как если бы хотел уткнуться в платок, а тот оказался деревянным.

– Виски, мальчик, ох ты ж бля, – сказал Жюль и заплакал, так же, согбенно, тихонько возвращая крышку на место.

Всё из-за этого сразу стало окончательно, неисправимо ужасным навсегда. И этот сиротский белёсый гроб с пеньковыми верёвками вместо ручек! Голый, без крестов-могендовидов-полумесяцев или ещё нахрен каких божков, просто дубовый чехол для сжигания… И там – он.