...Вечности заложник

Книгу «Форель разбивает лед» Фаустов не только самозабвенно любил, но, что редко, даже не давал мне в руки, читал сам, закатывая глаза, наслаждаясь словом. Я знаю, Кузмин — это гениально, это рядом с Блоком и Ахматовой.

Фаустов — как Крез, он постоянно одаривал меня лучшими строками из Кузмина. Я уже помню не один отрывок.

...Никто не видел, как в театр вошла
И оказалась уж сидящей в ложе
Красавица, как полотно Брюлова.
Такие женщины живут в романах,
Встречаются они и на экране...
За них свершают кражи, преступленья,
Подкарауливают их кареты
И отравляются на чердаках.

Только теперь я заметил, что именно такая женщина стоит за Кузминым, точнее над Кузминым, явно разрушая цельность мишени. Спустя секунду начинаешь чувствовать, что и она центр фотографии, иначе говоря, там два центра. И на эту женщину, совсем не меньше, чем на юбиляра, устремлены взгляды остальных.

Выходит, и на чужом юбилее женщина не жертвует первенством: она всюду первая.

Да, это Ахматова!

Но странно другое, нет в портрете Ахматовой среди столь разнообразного окружения никакого вызова. Она смиренна. Голова чуть склонена, лицо худое, аскетичное, очень спокойное, знакомая по другим изображениям горизонтальная линия челки, неожиданное далекое эхо центральной фигуры рублевской «Троицы». Ритм невидимых «крил» поэтессы словно бы обнимает собранную группу.

Значит, тот вчерашний ее портрет у Калужнина не случаен! Видел, знал ее Василий Павлович, пытался рассказать людям что-то свое!

Я легко нахожу Калужнина. Вот он почти рядом с Анной Андреевной, через две фигуры, рассматривает свою будущую модель. Сам как воробушек, остренький клювик, на клювике пенсне, взлохмаченный птичий хохолок. Чуть раньше я видел другой портрет Калужнина: спокойный, задумчивый чеховский интеллигент.

Но изображения меняются. Под групповым снимком лежит еще одна фотография — Василий Павлович в профиль: шляпа на затылке, задоринки в глазах, этакий «гуляка праздный», богема, «свободный художник».

Вот и выбери, каков он? А она, Ахматова, какова? Кто прав, фотограф, уловивший смирение, рублевскую святость, душевную гармоничность и уравновешенность, или живописец, осмелившийся смешать на своем портрете двух гениев: итальянского, времен Возрождения, и современницу?

Смотрю и смотрю на групповой портрет, пытаюсь угадать остальные имена. Кто рядом? Нет, никого не могу узнать. Снимок молчит, не дает ответа.

Хорошо бы уговорить Анкудинова дать мне фотокарточку с собой в Ленинград, там могут быть очевидцы и, кто знает, участники, — я опять уповаю на случай! Конечно, маловероятно, что и через шестьдесят лет живы, но кто знает, кто знает...

Чуда не происходило. Сколько ни показывал карточку, какие бы имена ни назывались, достоверности не было.

Неведомые миру Нанели, собравшие в таинственном доме такое значительное общество, из которого легко выделились Анна Ахматова и Михаил Кузмин, так и остались нераскрытыми.

Были Нолли, но это Москва, знакомые Блока, почему же они могли отмечать юбилей в Ленинграде?! Нет, и Нолли не подходили, тем более что рукой Калужнина было выведено: «Нанели».

И вдруг молодой голос по телефону:

— Да вы буквой ошиблись! Не «Нанели», — втолковывали мне, — а «На‑пе‑ли»!

Голос, видимо, ожидал моего радостного восклицания: «Да, как же, как же, все теперь ясно!» — но и «Напели» ничего не прибавили.

— ?! — я что-то промычал неопределенное.

— «На‑пе‑ли», — по слогам, как малограмотному, явно выделяя среднее «П», талдычил голос. — Это же Наппельбаумы. Ателье известнейшего фотографа в Ленинграде. «Напели» — сокращение, шутливый товарищеский код близких к семье людей.

Я ахнул! Конечно же, «Напели» — это семья Моисея Наппельбаума, как я сразу не сообразил?! Альбом его поразительных фотографий давно стоял на моей полке, он, Наппельбаум, как летописец, спешил зафиксировать для вечности всех наиболее заметных людей эпохи.

— Но главное, — ликовал голос, — в Ленинграде есть тот, кто снят на вашем портрете...

— Не может быть!

Человек расхохотался.

— Дочь фотографа, Ида Моисеевна Наппельбаум, она вас ждет. Я с ней разговаривал, Калужнина она хорошо помнит.

И он продиктовал номер телефона.

На следующий день я уже звонил в двери скромной квартирки на улице Рубинштейна.

Аккуратненькая старушка ввела меня в комнату и, устроившись поудобнее в кресле, попросила карточку. Я протянул. Она держала привычно на вытянутой руке, чуть щуря глаза. Не удивилась, не вскрикнула, разве слегка улыбнулась, будто и не было для нее пробежавших шестидесяти с лишним лет.

— Это у нас, — кивнула. — И я здесь. Во втором ряду справа. Вот...

Положила фотографию на стол и показала мне, растерявшемуся, себя.