Вечные паруса

Карагодский поплотней запахнул халат и настежь открыл оба иллюминатора. Острый запах соли и шалфея защекотал ноздри. Полная луна плыла над морем, покачиваясь в темном небе, как детский шарик, который пустил когда-то на первомайской демонстрации маленький мальчик, которого звали Веня... Веня... Шесть лет... Красная площадь. Неужто тот самый шарик? Вернулся?

В тени острова Карагодскому почудилось движение. Что-то сильно плеснуло и стихло. Наверное, Уисс.

Карагодский придвинул кресло к видеофону Всесоюзного нооцентра и набрал шифр. На экране загорелась надпись: «Просим подождать». Прошло пять минут — машинам пришлось покопаться в своей всеобъемлющей памяти. Наконец загорелись сигналы готовности, и Карагодский, пощелкивая переключателем, принялся просматривать материалы: крикливые газетные заметки, запальчивые журнальные статьи, схемы и описания опытов.

Всякие сомнения отпали: Кливу Бакстеру удалось зарегистрировать таинственное биоизлучение еще в 1966 году. Причем сделал он это предельно наглядно и просто. Бакстер взял схему грозоотметчика Попова — прапрадедушку современных радиоаппаратов. Только вместо стеклянной трубки со стальными опилками — когерера — он поставил «живой детектор» — цветок филодендрона. Прибор Попова отмечал разряд молнии на расстоянии в несколько сотен верст. «Живые детекторы» Клива Бакстера чувствовали мысленные угрозы человека-«излучателя» за триста миль, причем все известные способы экранирования от электромагнитных полей (с помощью фарадеевского экрана и металлических контейнеров) не мешали растениям фиксировать сигнал.

Но Клив Бакстер был директором исследовательского комитета Академии криминалистических наук и, ко всему прочему, истинным американцем. Он попытался сделать из своего аппарата что-то вроде «растения-следователя», реагирующего на «волны преступности», исходящие от обвиняемого. Затея с треском провалилась, а газетная шумиха облепила суть дела таким ворохом безграмотных нелепостей, что найти в очередной сенсации рациональное зерно было невозможно. Да и сам Бакстер вряд ли понимал до конца все значение своих необычных экспериментов — его интересовала практическая сторона, он был отличным криминалистом, но не больше...

Короче говоря, как часто бывает, большое открытие прошло по разряду ежедневных «газетных уток» и было благополучно и крепко забыто.

И только Пан... Откуда у него это сверхъестественное чутье? Это прямо-таки патологическая способность находить в обычном никем не замеченные странности, сопоставлять явления, на первый взгляд, совершенно несопоставимые?

Ну, например, какое отношение может иметь остров Крит и Киклады к дельфинам? Изображения на фресках? Но что могут доказать фрески кроме того, что в Эгейском море три тысячи лет назад, как и сейчас, жили эти симпатичные существа?

Тем не менее Карагодский снова включил экран и набрал новый шифр: «Крито-микенская культура, кикладская ветвь — полностью». Он рассеянно просмотрел по-немецки педантичные и подробные отчеты первооткрывателей «Эгейского чуда» — археологов Шлимана и Дернфельда, улыбнулся выспренным описаниям англичанина Эйнса, без сожаления пропустил историю величия и падения многочисленных царств Крита, Микен-Тринфа и Трои — хронологию войн и грабежей, строительства и разрушения, захватов и поражений, восстановленную более поздними экспедициями.

Он замедлил торопливый ритм просмотра, когда на экране появился Большой дворец в Кноссе. Объемный макет возродил изумительный архитектурный ансамбль таким, каким он был добрых четыре тысячи лет назад. Огромные парадные залы с деревянными ярко раскрашенными колоннами, заметно сужающимися книзу; гулкие жилые покои, тускло освещенные через световые дворы; бесчисленные кладовые с рядами яйцевидных глиняных пифосов; замшелые бока двухметровых водопроводных труб; бани с бассейнами, выложенными белыми фаянсовыми плитками, — и десятки, сотни зыбких висячих галерей, таинственных садов, переходов, коридоров, тупиков и ловушек, прикрытых каменными блоками, поворачивающимися вокруг оси под ногой неосторожного. И всюду — фрески, выполненные чистыми яркими минеральными красками на стенах, сложенных из камня-сырца с деревянными переплетами: динамичные картины акробатических игр с быком, праздничные толпы, сцены охоты, изображения зверей и растений...

Карагодскому подумалось, что современные художники не так далеко ушли от своих безымянных древних коллег. Взять хотя бы вот эту фигуру смуглого юноши с корзиной в оранжево-желтом сиянии цветов шафрана: любой импрессионист мог бы только позавидовать безыскусной свободе композиции, изящной и зыбкой манере письма, где линия безраздельно подчинена красочному пятну... Или вот эта рыба...