Вечные ценности. Статьи о русской литературе

Только недавно я узнал, и это из «Второй книги» Надежды Мандельштам, что Шишмарев когда-то, еще молодым ученым, был учителем ее мужа Осипа Мандельштама и самого Гумилева. Мне бы никогда не пришло в голову…

Вижу я перед глазами, как вчера, и нашу латинистку, Марию Ефимовну Сергеенко[441], всегда в синем халате, коротко, почти по-мужски подстриженную, худощавую и слегка сутулившуюся, со строгим видом, но на самом деле не только превосходную преподавательницу, но и внимательного, заботливого к своим ученикам человека, которую все прямо обожали. Она нас поражала тем, что могла при случае рассказать что-нибудь о жене и дочери Цицерона, об их характере и привычках, и о всех мелочах их повседневной жизни, с такой естественной, непосредственной интонацией, будто она у них в доме каждую неделю пила чай.

Но кто пользовался совершенно исключительной популярностью, это Григорий Александрович Гуковский[442], особый знаток русской литературы XVIII века, но которого публика еще больше ценила за лекции по XIX веку, в частности о пушкинской эпохе. На его лекции собирались даже студенты с совершенно других факультетов Университета, – математики, геологи, историки, – а это в советское время было явлением необычным, хотя в царское, кажется, и практиковалось, – так что даже самый большой зал филфака оказывался набит битком.

Среднего роста худощавый блондин с оседланным очками большим носом, еще молодой – ему было тогда лет 35, – Гуковский не только был от природы блестящий лектор и оратор; он к этому присоединял еще и небывалое умение читать любые стихи так, что они звучали как чудесные и талантливые. Никогда, ни до, ни после, не слышал никого, кто бы так умел декламировать стихи! В его передаче даже второстепенные поэты превращались в почти гениальных.

Когда, в своем курсе, он дошел до Катенина, на которого и полагалась-то всего одна лекция, он выбрал, помню, балладу «Убийца», еще какое-то стихотворение, и потом «Песню греческих гребцов», и посейчас почти полностью оставшуюся у меня в памяти:

Греби и песни пой от скуки,
Тогда и петь, как ветр утих!
От песни не устанут руки,
А сердцу весело от них.

И дальше:

Так Дий судил земному роду…

Услышанный в его исполнении Катенин показался мне чуть ли не равным Пушкину, и я был поражен, что почти совсем не знал поэта такого ранга. Прямо с лекции я побежал в библиотеку, раздобыл томик катенинских стихов… и убедился, что, беря не одно-два стихотворения, а все в ансамбле, и без магии голоса и интонации Гуковского, это поэт хотя и талантливый, но все же которому до Пушкина далеко.

Как у него звучал Пушкин и поэты более или менее близкие ему по силе – это, как говорится, не опишешь словами: мы замирали от восторга. Не удивительно, что так было и на лекциях о Батюшкове, одном из самых замечательных предшественников пушкинской плеяды.

Характеризуя творчество Батюшкова, Гуковский, вполне справедливо, в общем, подчеркивал в числе других вещей, что многие из его метафор ни в коем случае нельзя понимать буквально, указывая, что слова «в вине утопленные чаши» вызывали бы тогда картину дикого разгула, а не дружеского собрания интеллигентной и талантливой молодежи, что когда поэт говорит о «фалерне», это не просто значит «вино», а как бы особое; поэтическое вино, и т. п.

Однако, когда он стал приводить в пример в этом смысле стихотворение «Вакханка», говоря, по поводу фразы

И уста, в которых тает
Пурпуровый виноград,

что нельзя себе и вообразить, чтобы девушка, стремительно убегавшая от гнавшегося за ней влюбленного пастушка, на ходу ела бы при этом виноград, то тут меня нелегкая дернула возражать, и я послал лектору примерно такую записку:

«Вы не упоминаете, что ведь это стихотворение – перевод, и весьма точный, стихов Парни «D’Erygone c’etait la fete», где цитируемое Вами место звучит так:

Se bouche riante et vermeille
Présente a celle de berger
Le fruit colore de la treille[443]

.

В извинение скажу, что мне было 19 лет, и что я только что внимательно прочел Парни, вполне правильно рассуждая, что без него нельзя как следует понять Пушкина, да и не его одного в русской поэзии.

Между прочим, потом я мог с удивлением убедиться, как основательно этот превосходный поэт забыт у себя на родине! Если, конечно, можно назвать Францию родиной этого креола с острова Святого Маврикия. Кажется, до сих пор не встретил ни одного француза, который бы его в самом деле знал; даже и по имени-то мало кто знает.

Посылать записки профессорам было очень принято тогда; Гуковский и на этот раз получил их несколько, и на другие ответил; о моей же промолчал, хотя по его взгляду я понял, что он меня заметил. Да и заметить-то было не трудно: помимо прочего потому, что я по росту был если не самым высоким в аудитории, то уж верно вторым или третьим.