Вечные ценности. Статьи о русской литературе

Крачковский говорит по поводу статей, которые писал после этого: «Все же как-то грустно было их писать и печатать, сознавая, что они остаются неведомыми для тех западноевропейских арабистов, которым они, быть может, наиболее близки и понятны…» И прибавляет немного далее: «Но зачем горевать? Ведь всякие ночные кошмары исчезают бесследно с рассветом. Будем думать, что наступит когда-нибудь день, и опять испанские и русские арабисты начнут совместную работу на том поле, где для общечеловеческой мировой науки нет никаких межей; настанет день и опять ласкающие глаз зеленые книжки «Аль Андалус» появятся в кабинете ленинградского арабиста».

Читая его сочинения, из которых встает такой симпатичный и привлекательный образ автора, пожалел я, что мне не довелось когда-то познакомиться с ним ближе. А ведь и не раз видел в университетских коридорах невысокую фигуру еще не старого на вид человека с умным энергичным лицом и длинной белокурой бородой. И меня в студенческие годы чрезвычайно привлекала увлекательная для всех, изучающих романские языки, и в частности испанский, область мавританской культуры и ее воздействия на Испанию. Но мы были перегружены работой, и многое, что было и интересным, и важным, приходилось откладывать на потом, на «потом», которого так и не наступило из-за начала войны.

«Новое русское слово», Нью-Йорк, 30 июля 1960, № 17309, с. 3–4.

Отрывки из воспоминаний. В Ленинградском Университете

Жизнь моя, иль ты приснилась мне?

Сергей Есенин

У нас, на филологическом факультете, расположенном в отдельном, сравнительно небольшом доме, направо по набережной, выходя из громадного, длиннющего здания Ленинградского Университета, было и конце тридцатых годов, когда я там учился, много превосходных профессоров.

Латинскую и древнегреческую литературу нам читал граф Иван Иванович Толстой (говорили, что он приходится дядей писателю А. Н. Толстому), маленький и худенький, с густой серебряной шевелюрой и тонкими, еще темными усами, отличавшийся необыкновенной вежливостью и предупредительностью и считавшийся крупным специалистом по античному фольклору. Средневековую и ренессансную литературу преподавал Александр Александрович Смирнов, плотный, широкоплечий, в больших роговых очках и с постоянной приветливой улыбкой на губах. По своему главному интересу в науке, он был одним из немногих в России кельтологов; издательство «Академия» опубликовала, лет за десять до периода, о котором я говорю, древние ирландские саги в его переводе. Позже, кончая университет, я готовился было под его руководством написать диссертацию о Кальдероне; но пришла война, и эта диссертация осталась никогда не написанной… С классицизмом и западной литературой XVIII века нас знакомил Стефан Стефанович Мокульский[438], мужчина атлетического сложения, с орлиным носом, крупными чертами лица и массивным, совершенно голым черепом, бывший почему-то абсолютным кумиром всех студенток.

Про него рассказывали, как анекдот, что он однажды жаловался в деканате: «Когда я перечитываю мои лекции прошлых лет, у меня волосы встают дыбом – так много в них вульгарного социологизма!» (А в тот момент он был, понятно, принужден воленс-ноленс следовать духу времени). «Ну» – говорили, посмеиваясь, студенты – «если уж у Мокульского волосы встали дыбом…»

Нет, я не придумываю и не путаю; у всех троих действительно были именно такие, двойные, имена и отчества. Бывают подобные совпадения; да бывают и более странные. В тот же период нам читал на первом курсе античную историю профессор Раков[439], а французским языком с нами занимался Иван Сергеевич Лебедев. Помню, мне случилось тогда сказать одной знакомой студентке, что нам не хватает только Щукина, чтоб оказались налицо все персонажи известной крыловской басни. Щукина, положим, на моей памяти так и не появилось; но, правда, на одном из старших курсов нам потом преподавал русскую историю XIX века некто Окунь…

Нельзя не вспомнить и заведующего кафедрой романо-германских языков Владимира Федоровича Шишмарева[440], который мог с одинаковой легкостью объяснять и практическое употребление, и все детали истории более или менее любого из европейских языков, от норвежского до португальского, и которому приписывали такую фразу: «Трудно изучать только первые 17 языков; а потом дело идет уже гораздо легче».

Высокий, стройный как юноша и всегда прямой как стрела (хотя он был по возрасту одним из старших среди профессоров), с густыми, опущенными книзу усами, в пенсне, которое он рассеянно снимал и вновь надевал во время лекций, он с большой теплотой и вниманием относился к студентам, особенно же к категории «подающих надежды», и я никогда не забуду долгие и увлекательные разговоры с ним о темах, какие можно бы было разработать в области сравнительного исследования романских языков.