Вечные ценности. Статьи о русской литературе

Несчастье для русской науки составил Марр конца его карьеры. К этому времени он выработал неприемлемую для здравого смысла и никогда не принятую зарубежной наукой «глоттогоническую теорию», стал утверждать странные вещи, будто индоевропейские языки не были принесены в Европу извне, а на ее территории самопроизвольно родились из языков иных семей, настаивать, будто все языки мира образовались из четырех фонетических элементов («бер», «рош», «сал», «ион») и изрекать авторитетным и абсолютным тоном нелепости, от которых у настоящих ученых волосы становились дыбом.

Для профессоров и студентов, которые были вынуждены изучать и принимать к сведению его взгляды, дело осложнялось тем, что Николай Яковлевич Марр всегда по-русски писал невероятно трудным, сухим и путанным языком, так что после нескольких страниц читатель чувствовал усталость, словно часами таскал камни. Это, возможно, объяснялось фактом, что для Марра, по отцу шотландца, а по матери грузина, русский язык не был вполне родным. Но тем, кто должен был осилить его сочинения, от того легче не становилось.

Трагедия же была в том, что, с характерной для СССР неумолимостью и безапелляционностью, Марр был провозглашен диктатором, за которым стояла вся мощь правительственного аппарата, гением, и все, что писалось и преподавалось в пределах страны по вопросам лингвистики, было брошено на прокрустово ложе его идей и концепций, и, если им не соответствовало, делалось политически одиозным – и, следовательно, для его авторов и защитников весьма и весьма опасным.

Чем же, собственно, Марр так подкупил большевиков? Абстрактная и сугубо специальная часть его построений несомненно не была доступна партийным лидерам, да и не имела для них ничего особенно обольстительного. Надо полагать, суть была в другом, в одном из упрощенных и общедоступных аспектов его лингвистических воззрений.

А именно в том, что Марр претендовал опрокинуть принятую схему развития языков человечества от первоначального единства ко множественности, и заменить ее обратной схемой: множества мелких племенных языков к единому мировому языку будущего коммунистического общества. Если первая, традиционная схема выражалась опрокинутой пирамидой, то марровская, наоборот, могла быть изображена обыкновенной пирамидой, вершиной кверху.

Политический смысл этой конструкции оказался для компартии вполне постижим и чрезвычайно приятен. В самом деле, мысль об общем праязыке человечества, не совпадает ли она с рассказом Библии, и не содействует ли таким образом сохранению религиозных предрассудков? Новая же теория, наоборот, отбрасывая и всякую «поповщину», так хорошо «увязывалась» с марксизмом-ленинизмом и с обещаниями советского рая на земле для всего рода людского!

Так вот оно и пошло, и в результате и солидные, маститые ученые, и молодые, подающие надежды аспиранты, и студенты бились в удушающей их петле, испытывая чувство, часто граничащее с агонией.

Не мудрено, что крах марровской школы был для всех языковедов в СССР настоящим праздником освобождения – кроме тех, конечно, которые прочно связали себя с обанкротившимся течением; положение этих, должно быть, оказалось незавидным. Как же, все-таки, обстоит с вопросом о происхождении языка в мировой науке?

Бесспорно, что научные данные ведут в направлении противоположном схеме Марра.

Бесспорным стало, что все индоевропейские языки, обнимающие, согласно своему названию, Европу и Индию, с Ираном, Афганистаном, частью советской средней Азии и Кавказа, восходят к общему праязыку, формы которого можно с большой точностью восстановить.

Сведены к общему исходному языку угро-финские языки; семитские и хамитские языки; большая группа негритянских языков банту. Работа над малайо-полинезийскими языками позволила создать более обширную семью австронезийских языков, включающую некоторые языки Индо-Китая (мон-хмер) и Индии (хаси). Сходство финских и тюркских языков заставляет предполагать наличие в прошлом общей семьи урало-алтайских языков, связанной с монгольскими.

Если бы дело свелось к признанию нескольких обширных языковых групп, это уже говорило бы в пользу первоначального единства, хотя бы они и были резко разграничены между собой. Надо учитывать, что трудность установления родства между языками тем большая, чем дальше вглубь тысячелетий мы уходим, чем о более отдаленном родстве идет речь. Расплывчатость выводов в этой области тем неизбежнее, что никакие тексты и памятники не бросают свет на столь седую древность. Но работа лингвистики продолжается.

Проблема родства между арийскими, семитскими и хамитскими языками с одной стороны, и угро-финскими с другой, между основными языками белой расы, уже давно занимала специалистов.