Вечные времена

Между могилами тогда виднелись островки еще нерастаявшего снега: в местах, где припекало солнце, сновали взад и вперед муравьи, над землей поднимался легкий парок. Иван ощущал слабость в ногах, перед глазами дрожало голубоватое марево. Священник пел в нос, рядом летали голуби. Приехали и братья Ивана — Крыстю, майор, подтянутый и торжественный с красным загривком и заплаканными глазами, и Игнат — бледный, измученный, в тонком черном пальто и легких полуботинках, которые он старался не запачкать. Мать, обняв гроб, гладила ноги покойного и голосила. Она рыдала и причитала: на кого ты нас оставил, куда девались наши нивы, почему ты не продал в свое время ниву возле Урукского водопоя; вспоминала вола Сивчо, стучавшего ночью рогами о ясли, когда хотел пить, собаку Гарци, венчание с покойным, когда он ее выкрал и они убежали в нижний квартал, к Гунчовским. Бабка Неделя, присев на корточки у изголовья покойного, смахивала с его лица муравьев и раскладывала цветы. Она принимала его, когда он родился, и она же обмыла его, когда он умер. Всех жителей села принимала бабка Неделя и всех их она обмоет и проводит в последний путь…

— Будешь выкапывать его, Иван?

— Да, буду его выкапывать, — веско произнес Иван, глядя в землю.

Доски обратились в труху, едва лишь он коснулся их лопатой. Прах, подумал Иван, остался только прах, больше ничего. Грусти он не ощущал, в душе царил холод, словно он копал обыкновенный колодец. Огрубевшая его душа, исполненная будничных забот, не поддалась жалости. Он не мог вернуть из небытия ни прошлое, ни свою молодость, ни напластования минувших лет. Он просто копал землю. Обернувшись в какой-то момент, увидел горящие зеленые глаза бабки Недели и невольно вздрогнул. Отложив лопату, нагнулся и погрузил руки в прах. Прах, один прах, но вот пальцы нащупали кости. Он стал вытаскивать их по одной, очищая от земли и складывая в полиэтиленовый мешок. Потом покидал вырытую землю обратно в могилу, сровнял ее с землей, а крест бросил в бурьян. Наконец, все закончив, выпрямился — потный, угрюмый. Ему было стыдно: он стыдился этих костей, этого дня…

— Иван! — позвала бабка Неделя.

— Чего? — вздрогнул он от неожиданности: он совсем про нее забыл.

— Ты туда их повезешь?

— Да!

— А Черна как? Жива?

— Жива.

— Она долго жить будет. Когда я ее принимала, еле отрезала пуповину. Крепкая у нее пуповина, Иван.

И бабка Неделя снова уставилась на него. Не выдержав ее взгляда, он наклонился, взял мешок и положил его в ящик. Он заранее прибил к бокам ящика ручки и сейчас, подняв его, удивился его легкости. И тут ему вспомнился день, когда он впервые увидел склонившееся над ним широкое лицо отца, заслонившее собой солнце. И в этой тени Иван услышал его голос, слова о земле и снопах, звон колокольчиков вечерних стад, шум маслобойни. Громаден был тогда его отец, выше Балканских гор!

— Иван!

Поставив ящик на землю, он стал надевать нейлоновую куртку с двумя пряжками на спине.

— Знаешь, что я его принимала?

— Знаю.

— И тебя тоже, знаешь?

— Знаю. Ну и что из того?

— Ничего. А знаешь, от чего умер твой отец?

— Да. От сердца.

— Хм, от сердца! Он через тебя умер, Иван.

— Не болтай глупости!

— Через тебя. От того, что ты отдал землю…

— Ну давай, сынок, — произнесла наконец бабка Черна.

Она поцеловала ящик, затем заставила сделать то же сноху и внука. Иван также коснулся сжатыми обветренными губами крышки ящика и почувствовал запах свежей краски. На миг ему показалось странным, что он склонился над своим отцом, заслонив собой солнце, и что вокруг нет ни холмов, ни Балканских гор. С прилегающего к кладбищу поля доносился глухой гул тракторов. Не было рядом и братьев: Крыстю, давно вышедшего на пенсию, и Игната, который приехал на похороны отца в тонком пальто и полуботинках и все внимание которого было направлено на то, чтобы их не запачкать. Не было и меж, которые тогда распахивали, не было маленьких полей первого кооператива, не было собраний до рассвета, пропахших табаком комнат, металлических прутьев, втыкаемых в сено и солому в сараях в поисках спрятанного зерна, Велико, который повесился в хлеву, тетрадок, в которые Иван Стоянов записывал кривыми буквами факты науки и политики, не было и двухсот двадцати соток земли его отца, проклятых двухсот двадцати соток!

Каждый бросил на ящик горсть земли, и Иван начал его закапывать. Действуя лопатой, он испытывал чувство, что хоронит не только кости отца, но и старое родное село. Сурово сжав губы, он бросил в могилу и Бараган, и бахчу, и ниву возле Урукского водопоя, и луг в Кожукской местности, и участок на Старых виноградниках. Она давно уже снес отчий дом, но тот рухнул по-настоящему лишь сейчас, после того, как он закопал ящик. Он зарыл и холмы, и Новые виноградники, и Бугор, а под конец сбросил в могилу и Балканские горы, засыпав их сверху равнинной землей. Оформив могилу нормального размера, он воткнул крест в верхней ее части и выпрямился.