Вечный человек

Дети — художники, поэты, мыслители. Само выражение «бесталанный ребенок» кажется нелепостью. Но никто, увы, не удивится, услышав: «бесталанный человек». Возможно, один из самых великих вопросов жизни и заключается в том, почему из талантливых детей вырастают бесталанные люди. Куда деваются эти дары? Не может же быть, чтобы они были полностью растрачены в детских рисунках, в радости игр и в обожании любимых людей.

Почему существуют люди, настолько утратившие творческую суть, что не верится: они были когда-то детьми?

Немало неотличимо похожих мужчин и женщин, и нет похожих неотличимо мальчиков и девочек. Казалось бы, разнообразие лиц, характеров, типов должно с повзрослением делаться более явственным. Но нет — они печально затухают, оставляя воспоминания о «чудном», не похожем ни на кого больше в мире ребенке. Куда ушел этот ребенок? Неужели им некогда был унылый, бесталанный человек с незапоминающимся лицом и стертой речью? Порой думаешь, что ребенок действительно ушел, — однажды, на рассвете, тихо-тихо, чтобы не стать этим человеком, и где-то сейчас живет, рисует, лепит, радуется миру, любит собак и солнце. Может быть, существует фантастическая земля мальчиков и девочек, убежавших, чтобы остаться самими собой?

В этой земле вечного ребенка нет мальчика Сократа и мальчика Льва Толстого: им не нужно было убегать, они живут в вечном человеке.

А в будущем, наверное, население этой фантастической земли перестанет расти и не увеличится больше за тысячелетие ни на одного мальчика, ни на одну девочку, потому что любому человеку удастся сохранить в себе ребенка. Ему не нужно будет никуда убегать… И тогда слова «бесталанный человек» покажутся такой же нелепостью, как сегодня — «бесталанный ребенок».

Но пока они убегают. И самое огорчительное, что мы этого не замечаем. Человек печалится, потеряв кошелек или вещь, и ничуть не беспокоится, утратив в себе ребенка, хотя, в сущности, это самая большая в жизни утрата, настолько большая, — великая! — что можно повторить формулу Гёте (ничего, что говорится в ней не о ребенке, а о мужестве): «Тем, кто его потерял, лучше бы не родиться».

Я не думаю, чтобы это было метафизическим злом, чтобы действовала тут некая неотвратимая сила, наподобие второго закона термодинамики, который, как известно, говорит о выравнивании температур, об энтропии, о возрастании неопределенности… Маленькие сегодня разнообразнее больших из-за социального, а не из-за космического несовершенства мира. Мне могут возразить, что в социальном выражается космическое, и я на это отвечу: да, и сам человек достаточно космичен, чтобы господствовать в мире. Он овладеет социальными силами, как овладел на заре существования тайной огня, а в величайшую из переломных эпох — энергией атома. Ради овладения социальными силами и был написан «Капитал», одна из емких страниц которого повествует о Шейлоке, заносящем нож над восьмилетним ребенком…

Нет ничего незащищеннее детства. Мука Ивана Карамазова понятна любому человеку, чье сердце не утратило дара сострадания. Боль, которую мы испытываем, сострадая к ребенку, особое, ни с чем не сравнимое чувство. Острая мучительность соединяется в ней с жаждой действия, ощущение собственной беспомощности — с забвением самих себя, отвращение к миру — с любовью к жизни…

Одно из самых высоких человеческих чувств, по-моему, — чувство вины перед детьми. Оно рождается, конечно, из сострадания, но шире и осознаннее его. Если сострадание боль, то это — мысль о боли. Однако и на этом чувстве, несмотря на человечнейшую его суть, нельзя остановиться. Оно должно перейти в ясное как день сознание нравственной ответственности перед настоящим и будущим. Надо, чтобы мысль о боли завершилась действием, утишающим боль.

Чувство этической ответственности перед будущим обостряется с особой силой, если в этом будущем мысленно увидеть ребенка. Можно долго рассуждать о генетической опасности атомных взрывов и остаться в области холодных умозаключений. Иное дело вообразить некрасивую девочку (как у Николая Заболоцкого, но только еще некрасивей, еще несчастней, еще счастливей), девочку-хромоножку, которая через пятьсот или тысячу лет одиноко идет по залитому солнцем городу на берегу моря, задумавшись о том, почему она не похожа на веселых подруг. Кто объяснит ей, что к ее несчастью имеет роковое отношение белая молния, повиснувшая над Хиросимой в один из августовских дней уже ставшего легендарным XX века? И надо ли это ей объяснять? Абсурд остается абсурдом, даже когда он объяснен на уровне молекулярной биологии.

Да, настоящее до абсурда сопряжено с будущим.

А разве не ощутима нить между девочкой, которая подошла к уже безумному Ницше, и той, что может родиться калекой через пятьсот лет, потому что человечество задолго до ее появления позволило себе утратить человечность? В повествовании о вечном человеке можно разрешить себе даже вообразить, что это одна и та же девочка. (Хотя лично мне хочется надеяться, что через тысячу лет разум сумеет защитить детей и от старого и от нового зла.)