Вечный человек

…Зал переполнен, яблоку негде упасть. Взгляды всех прикованы к сцене. Казалось, занавес скрывает что-то таинственное, чудесное.

Где-то в глубине сцены глухо прозвучал гонг. Наскоро сшитый занавес плавно раздвинулся. И в ту же минуту зал не удержался от возгласов удивления и восторга. На сцене выстроились бойцы Советской Армии! Все в защитно-зеленых гимнастерках, туго перетянутых ремнями, а главное — в пилотках с красными звездочками!

Оцепеневший зал вдруг разразился бурей аплодисментов. Все вскочили с мест, продолжая хлопать в ладоши. Казалось, сейчас рухнет потолок или из рам со звоном посыплются стекла.

Но вот установилась тишина. Со сцены с величавой мелодичностью, присущей только солдатским хорам, поплыла песня «От края и до края» из оперы «Тихий Дон».

Песню эту русские зрители и у себя дома не могут слушать без волнения. А здесь, в фашистской неволе, мелодия проникла в самое сердце.

В зрительном зале плечом к плечу с советскими людьми сидели лагерники многих национальностей. Они не понимали слов русской песни, но мелодия глубоко трогала их — лица всех слушателей светились грустной задумчивостью.

Но вот гармонист растянул мехи, и грянула «Калинка». На сцену вылетели русские плясуны. Зрители, захваченные бурным ритмом танца, прихлопывали и притопывали в такт музыке.

Когда танцоры так же стремительно исчезли за кулисами, в зале поднялось что-то невообразимое: аплодисменты, крики «бис», «браво», топот ног. Исполнители выходили второй раз, третий… плясали до полного изнеможения.

— Чего ты так кричишь и топаешь? — со смехом спрашивал одного из зрителей сосед. — Артистов-то подкормил, хлебушком с ними поделился?

— А как же, — последовал ответ, — Мы всем бараком сложились.

Потом на сцену вышел рослый советский боец. Подождав, пока в зале стихнет шум, звучным голосом объявил:

— Я прочту стихотворение Владимира Маяковского «Советский паспорт»… — Помолчав, повторил свое объявление на немецком и французском языках.

Умелый чтец постепенно овладевал вниманием зала. Все как один подались к сцене, откуда звучали строки поэта-трибуна. Лица посуровели. Казалось, каждый русский слушатель хотел сказать: «Товарищ, дай мне этот паспорт! Дай хотя бы подержать в руках!» В глазах людей зажглись новые огоньки: это были отблески надежды, решимости, готовности к борьбе. Ответное чувство зрителей было настолько сильным, что крикни чтец: «К оружию, товарищи, вперед на ограждения!» — и все, не раздумывая, бросились бы из зала.

И опять звучали советские песни, опять вихрем носились танцоры. Лагерный поэт читал свои стихи, написанные в самом Бухенвальде. Большинство из них уже было знакомо узникам, наиболее удачные строки передавались из уст в уста. Но самого поэта видели впервые. Гром аплодисментов был наградой ему за стихи, в которых лагерники узнавали собственные мысли и чувства.

— Молодец, поэт! — неслось из зала.

Назимов надеялся увидеть среди артистов и своего земляка Сабира, ведь он так любил песню. Нет, не появлялся Сабир. Он, дрожа от холода, стоял на посту, напряженно вглядывался в темноту. Такова уж судьба бойца — он охраняет покой и отдых других.

В конце вечера на сцене появился забавник и скоморох — любимец русских узников, известный под кличкой «дяди Яши». Он был облачен в клоунский наряд. Его прибаутки всегда до слез смешили слушателей. Но сегодня байки «дяди Яши» были особенно забористы, в них угадывалась острая сатира на гитлеровцев. Еще никогда не смеялись заключенные так весело и громко, как сегодня, словно забыв, что они находятся в страшном Бухенвальде, за колючей проволокой, что фашистские палачи угрожают им мучительной смертью. Но в этом смехе слышалась и угроза палачам.

Буря приближается

Ревела, завывала сирена. Лагерное радио беспрестанно вопило: «Флигер аларм! Флигер аларм!» Теперь почти каждый день, всегда около полудня, над Бухенвальдом пролетали звенья американских бомбардировщиков. Как правило, они держали курс на Тюрингию, Саксонию, Бранденбург. Лагерь замирал на многие часы. До отбоя воздушной тревоги прекращалась всякая работа. Только санитарная команда из заключенных, по приказу коменданта, оставалась на посту. Да на вышках маячили часовые у заряженных пулеметов. В часы тревоги вокруг лагеря патрулировали танки: эсэсовцы боялись массового побега заключенных.

Сегодня американцы и англичане бомбили окрестности самого Бухенвальда. Вся округа гудела от мощных взрывов. Здесь и там пылали зарева пожаров. Дым и беснующееся пламя поднимались высоко к небу, застилая черно-багровым занавесом небосвод. А над лагерем, ревя моторами, проносились все новые и новые эскадрильи бомбардировщиков.

— Эрфурт бомбят! Эрфурт горит! — пронеслось по баракам.

Действительно, бомбы теперь рвались так близко, взрывы были такими мощными, что казалось, подножие горы Эттерсберг вот-вот разверзнется и все, в том числе и ненавистный лагерь, провалится в преисподнюю. В окнах бараков начали со звоном лопаться стекла.