Вечный человек

Назимов долго стоял у окна, наблюдая грозную картину бомбежки. Что-то невероятное творилось в бараках. Лежали на нарах только те, кому уже было все безразлично. Все остальные, даже самые слабые, но в ком еще теплилась надежда на освобождение, — не могли усидеть на месте: одни ходили из угла в угол, другие просто переминались с ноги на ногу, и все — говорили, говорили. Кто-то утверждал, что знает точно: американские танки, взломав предместное укрепление под Оппенгеймом, прорвались на восток, что теперь эсэсовцы даже и не думают драться с американцами, все их помыслы только о том, как бы спасти свою шкуру. Теперь гитлеровцы не рискуют издеваться над заключенными, хорошо зная, что союзники предадут международному суду военных преступников.

— Нет, друзья, не обманывайте себя, — возражали другие. — Ждите освобождения только с востока, хотя Западный фронт как будто ближе к Бухенвальду. Не усыпляйте себя надеждой, что гестаповцы подобрели от испуга. Самое страшное для нас может нагрянуть неожиданно. Будем готовы к самозащите!

— Какая там самозащита! Перестреляют всех, и баста!

— Да неужели же придется умереть накануне освобождения?!

Назимов прислушивался к этим нескончаемым, противоречивым, иногда бестолковым разговорам. Он старался быть хладнокровным, держаться в стороне, но иногда не выдерживал, горячо вмешивался в спор, что-то доказывал, кому-то возражал.

Баки хорошо видел, что уже с конца сорок четвертого года, под влиянием приближающейся военной развязки на фронтах, в Бухенвальде на первый план выходят теперь не отдельные сильные характером личности, но сама масса заключенных, многотысячная, неутолимая в гневе, ненавидящая своих мучителей. Страшен, ох страшен будет этот гнев, когда люди вырвутся из железных тенет колючей проволоки! Порою Назимову казалось, что руководить этой разъяренной массой будет невозможно. Она легко поддастся стихийному взрыву, и тогда… все может погибнуть. Как ни силен будет напор толпы, шквал пулеметных очередей, взрывы фауст-патронов, гусеницы танков способны уничтожить за несколько часов тысячу, десятки тысяч безоружных людей.

«Нет, нельзя допустить этого истребления! Нельзя! — твердил Баки себе. — Надо во что бы то ни стало организовать людей!»

В это утро он пошатываясь вышел из барака, прислонился к дверному косяку, — забот и хлопот все прибавлялось, а силы иссякали. Баки до того уставал, что ноги буквально подкашивались.

Это было утро первого апреля сорок пятого года. Назимов сосредоточенно разглядывал окрестность. Здесь предстоит биться за сохранение жизни лагерников, которых в Бухенвальде не меньше, чем жителей в городе средней величины. Уж скорее бы настал решительный час. То одна помеха, то другая. И все же нельзя действовать вслепую, очертя голову. Слишком многим пришлось бы рисковать.

День начинался невесело. Гору Эттерсберг заволокло белесым туманом. Ничего не видно. Все исчезло: и дым неугасших пожаров, и бараки, и сторожевые вышки, и почерневший дуб. Казалось, ступи в этот мягкий, расступающийся перед тобой молочный туман, и можно идти далеко-далеко, не встречая никаких преград на пути. Тишина. Ни гула моторов, ни грохота взрывов. Будто и не было недавнего столпотворения.

Туман начал потихоньку редеть. В молочной дымке стали проступать очертания лагеря. Выступили бараки, дорожки между ними, фигуры медленно бредущих людей. Когда туман рассеялся совсем, над головой распростерлось голубое, по-весеннему свежее небо. И по этому мирному небу, точно так же как в родных для Баки краях, не спеша плыли караваны вечно странствующих облаков. В лучах утреннего солнца их фарфорово-белые гряды казались то сказочными утесами и горными хребтами, то принимали очертания волшебных дворцов и городов. Внезапно из-за облаков выглянуло солнце, щедро залило своими лучами восточный склон Бухенвальда.

За колючей проволокой видны деревья. В молодой зелени, прыгая с ветки на ветку, радостно щебечут и распевают пичужки. Своими нежными трелями они словно стараются развеять тоску и уныние в лагере, напомнить узникам, что уже недолго им страдать в неволе.

У подножья горы, в долине, раскинулись луга и поля, застланные зеленым ковром разнотравья. Там копошатся крестьяне.

Долго смотрел Назимов с вершины горы на эту, казалось бы, чужую для него жизнь. И вдруг ему захотелось побежать туда, в долину — и работать, работать, сбросив лагерную куртку, засучив рукава и распахнув ворот рубахи. Ему бы пахать, сеять, косить!.. В ушах звучал такой знакомый и родной, переливчато-нежный звон косы, когда ее точат бруском…

А на следующий день, второго апреля, все вдруг изменилось. В лагере стало доподлинно известно, что из Берлина в комендатуру Бухенвальда поступило распоряжение: начать эвакуацию лагеря. Эсэсовское начальство срочно собралось на совещание.

И вот — лагерь зашумел как никогда. Значит, наступило то роковое и страшное, чего так долго ждали, но надеялись, что беда как-то обойдет стороной. Куда будут эвакуировать? С какой целью? Каковы истинные намерения фашистов?.. Никто не мог ответить на эти вопросы.