Выхожу к нему во двор, мы горячо привествуем один одного, он говорит, что я возмужал, спрашивает, как мне живется в монастыре, занимаюсь ли умением. Ну да, занимаюсь, но не настолько, чтобы сохранить умение, что имел у Дёбрингера-мейстера. И младших братьев тренирую, а как же, и даже кнехтов, только ведь солдату фехтовальное умение ни к чему, так что учу лишь тому, как идти с мечом, как атаковать на бегу. Рыцари — это уже нечто иное, но они все свои науки давно уже получили.
Купец Вшеслав о чем-то переговаривает с комтуром, договариваются о какой-то торговле, а у меня все тот же ритм молитв и монашеских уроков: сидение над книгами, поездки, присмотр за хозяйствами, споры с мужиками-кметями и рыцарями, которые, охотнее, видели себя в Польской Короне, а не в нашем государстве, и занятие мое — словно эконома в имении.
А я не умею одним только взглядом успокоить мужика, с которым у меня спор, не говоря уже о польском или прусском рыцаре, а то и немецком, что поселились у нас, а то и сидят издавна, еще до того, как мы, то есть Тевтонский Орден, пришли сюда. И они это чувствуют, что не могу я с ними, что нет во мне той гордости черным крестом на белом плаще, которая имеется у других орденских рыцарей, так что не удается мне все устраивать, чем раздражаю я комтура, и он поручает мне дела все более второстепенные, и порочный круг замыкается и сам по себе раскручивается: чем более никому не нужными делами я занимаюсь, тем меньше меня уважают, тем меньше внимания уделяют моим словам, тем сильнее со мной поступают грубо и невежливо.
То есть, во всей орденской державе я кем-то являюсь, потому что принадлежу к нем из нескольких сотен человек, рад которых и благодаря которым эта держава существует. Я сплю с ними в одном помещении, ем в одной трапезной, вместе мы поем в церкви, но все у них знают, что этот плащ мне не принадлежит, что не такой я, как они.
Не такой я. Матушка моя, что меня породила, отче мой, Казимир-король, что дал мне жизнь, зачем же вы меня в такой мир привели?
Знал бы я есмь, в истинном в-миру-пребывании, каким добрым, доброжелательным, теплым был тот мир… Сколько много передо мной — не мной страданий. Хотя, возможно, тот я, это не я тамошний, из истинного в-миру-пребывания, может быть, я тамошний сплю себе спокойно в ничто, в черной тишине и черном холоде. Может быть, в том мне можно искать утешения, что тот Пашко, тенью которого я являюсь, попросту погиб, не зная, в каком замечательном мире довелось ему жить, вот он сошел с ума и нашел свой конец на поле под Танненбергом, я же не найду конца ни в Эвигер Танненберг, ни на борту ландкройзера, ни в сером, а потом и пятнистом мундире Венедии[88]
, ни в мундире гусар Хадика[89].И пришел тогда ко мне Виссегерд, в замок, одетый словно для дальней и пешей дороги, нагруженный посохом, самострелом и прямым клинком, и рек он:
— Со мной идем, Пашко. Сними плащ, натяни одежонку худую, и со мной иди. Доспех не бери, лишь меч один, ничего более.
И думал я: вот был бы я ему непослушный, то, может быть, из того рабства, в которое он еще матушку мою загнал, я бы и высвободился. Был бы я ему не послушен, возможно, и сделало бы это меня человеком, ведь я уже взрослым был, тридцать пять лет исполнилось, а на двор уже пятнадцатый век стоял, и я мог это понять — и понимал. Уйти от него, оттолкнуть его, Виссегерда, это и было — стать человеком.
А стать человеком: это забыть о крови ублюдка, но благородной; забыть о том, кто семя свое, зачиная меня, в лоно матушки моей вложил; это забыть, как матушка моя отвязывает тесемки у штанин, одна за другой, большой у тебя корень, господин мой милый, и об этом мог бы я забыть, если бы оттолкнул его.
И было бы это, словно освободиться из учеников в подмастерья, или же словно выехать навсегда из страны в новое место; вот только я уезжал бы от самого себя, от собственной ненависти, и только лишь затем, забывши, я мог бы сделаться достойным крови отца своего, короля Казимира.
Н привык есмь подчиняться, как подчинялась и матушка моя, так что снял одеяние орденское, облек себя в одежонку худую и, оставив все, кроме меча своего, самого первого из мечей моих, отправился я за махлером Вшеславом. Словно невольник пошел.
И думал я: может станут меня искать, может пойдут за нами, а еще перед тем — может меня кто на воротах задержит, может глянет кто, подумает — это я от орднунга монастырского уйти желаю, может меня в подвалы кинут, а может и убьют; а потом такое: может нас жмудинский отряд захватит или там польсий, или там раубриттеры (рыцари-разбойники — нем.) убьют, может нас лихо с собой заберет или там утопцы, все равно, пускай что-то станется, пускай даже мир закончится, и окажется Иисус на небеси.