Вечный Грюнвальд (ЛП)

И ничего не деется, я же следую за Виссегердом, и идем мы на восток, пешком, и сразу же сходим с головного тракта и начинаем продираться через лес, напрямик, в результате чего движемся мы очень медленно и виляем из стороны в сторону, то на север сворачиваем, то пару дней идем на северо-запад, чтобы потом встать на постой и отправиться в другую сторону, снова на восток, словно бы вела нас какая-то невидимая, вьющаяся дорога, и не скрещивалась невидимая эта дорога с дорогами иных людей; питались же мы ягодами, грибами и буковыми орешками, Виссегерд иногда охотился, и тогда мы жарили на костре какого-нибудь небольшого зверя или птицу.

Будучи на службе Тевтонскому Ордену, я потолстел: ну да, много было у нас обязательных постов, но это впервые в жизни я ел так регулярно и обильно, редко предаваясь телесным упражнениям. Так что брюхо у меня округлилось, грудь обмякла и выросла, и было бы у меня во взгляде больше гордости, а не безумного высокомерия, тогда бы и чернь относилась ко мне с большим уважением, не как к какому-либо прислужнику — ну а здесь, теперь, на лесной тропе избавился я от жира в две недели, ну а потом начали исчезать и мышцы.

Чтобы спать, расстилали мы шкуры и попоны на мху, под лесным орешником, а как-то раз поднялись мы с подстилки и не забрали ее с собой, и после того спали уже на голой земле. Не забрали мы и огнива, оно осталось с нашими попонами, пропитавшимися дождем, затем прикрыл их снег и замерзли они, сделавшись словно камень, затем оттаяли, когда пришла весна, и сгнили, вросли в землю, поросли их мох и трава, затем плуг, который тянул трактор, открыл миру мое огниво, после чего идущий за отвалом полевод поднял его и бросил на межу, очищая поле от мусора.

А мы все шли, уже без подстилок, без огнива, имея только лишь ту одежду, что была на нас, оружие, и ничего более. Виссегерд, после того, как сказал "со мной идем, Пашко" — ни разу уже не отозвался. Так что я тоже молчал. Ели мы то, что родил лес, жевали сырое мясо, огня не зажигая. Я терял силы. Бороду я носил и раньше, так как в ордене это одобряли, уж лучше она, чем бритье, подстригание волос, ведь это была бы излишняя для монаха забота о внешности. Теперь же борода еще больше отросла, спуталась и свалялась, она опиралась на груди, когда же опускал я голову, то видел шевелящихся в этой бороде насекомых.

Так что шли мы, виляя из стороны в сторону, но, в основном, на восток, переходили ручьи и мелкие речки, и Виссегерд, который уже ни в чем не походил на купца, выбирал дорогу так, что ни разу не встретился нам след человека. Зато приходилось прогонять медведей, заинтересовавшихся вонючими людьми, появившимися в их царстве; один раз удирали мы от огромного, черного будто смола тура, быка с выцветшей полосой вдоль спины и рогами, словно чудовищные копья.

— Черные боги подают нам знамения, — отозвался Виссегерд, он же махлер Вшеслав, единственный отец, что был у меня, и вновь замолк, и больше уже не отзывался, я же не отважился ответить.

Сколько же раз в извечном умирании уходил я потом, отворачивался от мира, от людей, а пуща — то есть пустота — говорила: вступи в меня. И я вступал в пущу: вступал в леса, широкие расейские леса, сибирские кедровые и никем не пройденные, вступал в песчаные пущи, высохшие, направляясь к лишь одному мне ведомому оазису, в Сахаре, когда дезертировал я от Росселя или от Копанского из-под Тобрука[90], и старый бербер вел меня через пески к воде; и в пустыне Гоби, когда сбежал я от Унгерна фон Штернберга, где замерз насмерть уже в первую зиму, потом высох, и два столетия лежал мой мумифицированный труп, плечом к плечу с трупами тохаров, гуннов, могнолов и всяких там прочих китайцев, и народов, настолько уже забытых, у которых нет даже названия, потом труп мой обнаружили стервятники и попытались сожрать, но им это уже не удалось, потом нашли меня люди и выставили в музей, подписав фальшивым комментарием. Отходил я очень далеко от последних деревьев: на Новой Земле или же на Острове Врангеля уходил я от коллег-подхалянцев[91] со свастиками на воротниках или же от переодетых в мундиры Вермахта метеорологов в Гренландии или на Свальбарде, и на Лабрадоре, и на острове Баффина, я уходил, неся с собой карабин, нож и топор, строил дома из плавуна и жил в них или сразу же умирал.

Так что вступал я в чащобу с намерением остаться в ней уже навсегда. И иногда мне это удавалось, за время, более краткое, чем ожидал: ибо, все-таки, в пущу входил я затем, чтобы в ней жить, а не затем, чтобы сразу же в ней умереть, умереть ведь можно легко, в особенности — на войне, а все мое извечное умирание вокруг войны завязано. Так что удирал я или уходил, чтобы жить, но весьма часто это вот "навечно" приходило ко мне еще в тот же самый день: я падал в щель ледника, меня хватали и убивали тибетские разбойники, меня пожирали волки или полярные медведи — а через несколько недель я умирал от отсутствия воды, когда не находил того оазиса, который должен был найти, или же от холода, либо от голода.