Вечный кролик

– Думаю, курс действий ясен, – сказал Норман. – Благо нашей деревни стоит превыше тебя и твоих маленьких хвостатых друзей. Но поскольку когда-то ты был нам другом, а мы – разумные люди, ратующие за соразмерность наказания и честный подход, мы пойдем тебе навстречу. У тебя есть сорок восемь часов, чтобы убраться отсюда, и ты можешь забрать с собой свою ветреную дочурку и длинноухих друзей. Это не обсуждается, Нокс. И если ты не сможешь убедить Кроликов уйти, тогда это сделаем мы, любыми доступными нам средствами.

Поскольку теперь я знал, что Тоби был членом «Две ноги – хорошо», логично было предположить, что его отец и дядя тоже там состояли. Угроза была не пустой.

– Слушайте, – сказал я, – может быть, мы можем это обсудить или…

– Сорок восемь часов, – сказал Норман. Он сверлил меня таким взглядом, каким, наверное, психопат смотрит на свою жертву после того, как отцепил ее от батареи, и прямо перед тем, как ложкой выковырять ей печень. – Достаточно с тебя обсуждения?

– Да, ладно, – сказал я.

И они ушли. Я подумал о том, чтобы пойти к Кроликам и предупредить их о надвигающейся буре, но вместо этого запер дверь, подождал, когда машинка закончит стирать, а затем сунул платье Конни в сушилку. До полуночи я ждал, когда вернется Пиппа, но, так и не дождавшись, пошел спать.

Невеселое утро

По последним подсчетам, в прибежище на острове Мэн проживало восемьсот семьдесят два кролика. Тинвальд выдал им всем вид на жительство в Великобритании и на момент битвы за Мей Хилл рассматривал еще семнадцать прошений на выдачу паспорта.

Я проснулся из-за звонка в дверь. Перевернувшись в кровати, я почуял запах Конни на простыне и посмотрел на часы. Половина седьмого. Я надел свой халат и медленно спустился вниз. Ключи и сумка Пиппы лежали на кухонном столе, так что я с облегчением понял, что она хотя бы в целости и сохранности вернулась домой. Я подошел к входной двери и, не открывая ее, спросил:

– Кто там?

Я надеялся, это Конни зашла заверить меня, что поговорит со всеми и объяснит свои слова о том, как она получила со мной «в два раза больше удовольствия, чем с мужем». Ведь она сказала это только для того, чтобы позлить Дока, не более. Но даже если она пришла и хотела все исправить, я почему-то чувствовал, что делать это уже поздно.

– Кто там? – снова спросил я. Тишина.

Когда я открыл дверь и вышел на залитую слабым утренним светом улицу, снаружи никого не было. День обещал быть жарким, но пока низкий туман вился среди деревьев. Никого не увидев, я повернулся, чтобы зайти обратно в дом, и тогда заметил, что кто-то написал баллончиком на двери гаража: «зайцеблуд». Я уставился на граффити, сначала подумав, что это возмутительно, а затем решив, что это, наверное, мелочь по сравнению со всем, с чем ежедневно приходится сталкиваться кроликам. Я заглянул за забор, чтобы посмотреть, не замарали ли дом Кроликов таким же образом, но он был чист.

– Наверное, потому что Хемлок Тауэрс входит в национальный реестр культурного наследия, – сказала Пиппа, когда два часа спустя за завтраком я рассказал ей об этом. – Не забывай, что в «Двуногих» в основном состоят специалисты из среднего класса, которые скорее подпишутся на «Радио Таймс», чем вступят в ультраправую группировку.

Я поведал ей обо всем, что случилось вчера вечером. Я рассказал о Конни, о сценарии, о возвращении Тоби и о дýше, о простыне, о судьях «Спик и Спан» и, наконец, о сорокавосьмичасовом ультиматуме Нормана. Я решил не рассказывать Пиппе о том, что Тоби спал с Арабеллой из клуба верховой езды.

– Что ты будешь делать? – спросила она, шумно отхлебывая кофе.

Я вздохнул. Несмотря на то что я никогда осознанно не притеснял кроликов, не читал ни единого выпуска «Чистой Правды» и не считал себя лепорифобом, я все же им был. В молодости я смеялся и рассказывал оскорбительные для кроликов анекдоты[56], и ни разу не возразил лепорифобам, когда слышал, как они высказывают свои взгляды. И хотя я не одобрял законы, ущемляющие интересы кроликов, я бездействовал, пока у них потихоньку отнимали права. Мои слова и мысли так и не превратились в действия. Ни в выступления на демонстрациях, ни в гневные письма, ни в пожертвования АгПоК, ничего.

– Пап?

– Я еще думаю.

Но даже если бы я и выступил в защиту кроликов, моя давняя работа в штате Крольнадзора все бы перечеркнула. В тот миг я больше всего ощущал не праведное негодование, не досаду оттого, как нечестно со мной поступили, и даже не мужественное чувство справедливости и необходимости бороться и победить. Нет, на самом деле я ощущал лишь глубокий и непростительный стыд.

– Я понятия не имею, что делать, – наконец сказал я. – А ты?

– Не знаю, – сказала она. – Как думаешь, насколько все будет плохо?