Вечный слушатель

середину - промчало,

дальше - край темноты.

Зачем стремиться к экстазу,

зачем ликовать гурьбой,

внимать заморскому джазу,

если вечер ни разу

не остался с тобой?

Преодоленье испуга,

рывок, достиженье вершин,

или просто - часы досуга,

плоскость гончарного круга,

глина,- быть может, кувшин?

В глине да будет сразу

тебе предвидеть дано

кувшин ли, урну ли, вазу,

розу, масло, вино.

ПРОЩАНИЕ

Я полн тобою, словно кровью рана,

ты, прибывая, бьешь через края,

как полночь, ты становишься пространна,

луга дневные тьмою напоя,

ты - тяжкое цветенье розы каждой,

ты - старости осадок и отстой,

ты - пресыщенье утоленной жаждой,

что слишком долго пробыла мечтой.

Решив, что мир - клубок причуды вздорной,

что он не твой, а значит, и ничей,

не в силах слиться с жизнью иллюзорной,

с неумолимой властью мелочей,

глядишь в себя, туда, где мгла слепая,

где гаснет всякий знак, любой вопрос

и молча ты решаешься, вступая

в тоску, и в ночь, и в запах поздних роз.

Не можешь вспомнить - было так иль эдак,

что памятно? что встречено впервой?

Взялись откуда - спросишь напоследок

твои слова и отсвет горний твой?

Мои слова, моя былая участь,

мои слова - да, все пошло на слом,

кто это пережил - живи, не мучась,

и более не думай о былом.

Последний день: края небес в пожарах,

бежит вода, все дальше цель твоя,

высокий свет сквозит в деревьях старых,

лишь самого себя в тенях двоя;

плоды, колосья - все отныне мнимо,

ничто уже не важно в этот час;

лишь свет струится и живет - помимо

воспоминаний,- вот и весь рассказ.

ДНИ-ПЕРВЕНЦЫ

Дни-первенцы, осенние восходы

над морем, там, где холод голубой,

свет над богатством вызревшей природы,

все старое заполнивший собой,

избыток далей, толп людских излишек,

далекий рог и песня тростника,

мелодия среди ольховых шишек

ты человечна, смертна и легка.

Дни-первенцы, осенние раздолья,

как жадно в детстве ждешь такого дня,

дни Руфи, сбора колосков у всполья,

когда уже очищена стерня

ах, да пойму ли, чем я нынче занят,

ах, что так властно явлено вблизи,

и даже астры запахом дурманят

сквозь голубые планки жалюзи.

Предел, иль переходная преграда,

иль океан, иль боги этих дней:

на чреслах - розы, гроздья винограда;

возврат древнейшей из земных теней.

Дни-первенцы, к осеннему простору

и к старому - низводят благодать,

плоды падут, восстанут тени: впору

все то, что есть, грядущему отдать.

ДНИ ОСЕНИ

Дни осени, по всем приметам,

впускают в кровь твою ростки:

пора кончать расчеты с летом,

смести с дорожек лепестки;

фонарь китайский на террасе

успел потухнуть и облезть,

и мысли о последнем часе,

задребезжа, внушает жесть,

строфа, оборванная немо,

листва, летящая, шурша...

Ты, мягких рычагов система,

ответствуй, где твоя душа?

САДЫ И НОЧИ

Сады и ночи - в глубоком

хмеле древнейших вод,

проглоченные потоком

артериальных темнот;

дыханье знойного ложа

равнинной, влажной страны

встает, печаль уничтожа

последней, пустой луны.

Лепестковым, розовым слоем

мир от сознанья закрыт:

пусть достанется он героям,

тем, кто спасает и мстит

Зигфриду, Хагену; сонно

вспомни: всего лишь одна

капля крови дракона

и смерть сразит колдуна.

Ночь антрацитных пиний,

полный пустот ярем,

влажных магнолий, глициний

развратный гарем,

бесстыдно трудятся оры,

ворохами - цветы, трава.

Усыпают подарки Флоры

шкуру немейского льва.

Древний, влажный, огромный

наклоняется лик;

видишь: за пустошью темной

луг и родник;

мысли, дела - все короче.

Лишние речи - долой.

Только сады и ночи

сохраняют образ былой.

***

Видишь - морем полны и светом

звездные невода;

песни пастушьи при этом

движутся, а куда?

И ты - исполнись терпеньем,

путь - издревле ничей;

спустись по немым ступеням

за вестниками ночей.

Миф исчерпан, и слово,

а потому - иди,

но пантеона иного

да не *зришь ты впереди;

не сделай к Евфрату ни шагу,

туда, где трон в алтарь,

в темень хмельную влагу

лей, мирмидонский царь!

Заране часы известны

страдания, слез; и вот

цветение в погреб тесный

к ночному вину придет;

эоны текут бестревожно,

почти не видать берегов,

дай вестникам все, что можно:

корону, грезу, богов.

ПЯТОЕ СТОЛЕТИЕ

I

"Аттический лекиф: на белом фоне,

живое царству грезы приобща,

миф о Плутоне и о Персефоне

среди сплетений мирта и плюща.

Ветвь кипариса - над привычной дверцей,

где столько роз в минувшем доцвело.

Венок из белых чабрецов и сверций

в последний раз возложен на чело.

Вкусите. Воскурите и возлейте.

Гробницу скроет лиственный навес.

Пусть о Цикладах долго плакать флейте,

а мне - идти туда, где ждет Гадеса".

II

Оливы серебристые в долине,

магнолии - безмерной белизны,

цветут, как мрамор, в чуть заметный иней

молчанием судьбы погружены.

Поля пожухлы, овцы исхудалы,

никак Деметре Кору не найти,

но есть Элевсис, - там чернеют скалы,

там двух богинь скрещаются пути.

И ты идешь, причастен общей вере,

в процессии, встречающей рассвет,

горишь, - неполноправный жрец мистерий,

в себя вбирая кровь минувших лет.

III

О, Левка, белый остров твой, Ахилл!

Далекий зов пеанов монотонных!

Здесь тишину, застывшую в колоннах,

одни тревожат взмахи влажных крыл.

Приплыв, уснешь под пологом небес,

и он приходит, ничего не ждущий,

махнет рукой из кипарисной пущи:

в священной роще властвует Гадес.

Плыви, пока не опустилась мгла!

Лишь голуби слетаются к Елене;

не слушай, нет, того, что шепчут тени: