Вечный слушатель

О златой разлив,
о простор морской,
блещешь, просквозив
смутною строкой —

о, простор какой!

По лугам спеша,
ринуться в покой,
сердце отреша —

сердце отреша,

дав мечтам полет, —
и скорбит душа,
и душа поет.

И скорбя, душа

блещет, словно клад,
чувства всполоша,
словно темный взгляд —

словно темный взгляд,

словно ветра всхлип, —
тяжкий аромат
от цветущих лип…

Окраина

Домишки здесь, у края, стоят, дремля,
здесь город, отмирая, глядит в поля;
газоны палисадов больны вконец,
и от летучих ядов мертва земля.

И дети, и подростки больны вокруг,

и застарело жестки мозоли рук,
набросан в каждый угол забытый сор,
молчат толпою пугал ряды лачуг.

Почти что по привычке приходят в парк

девицы-лунатички, — вороний карк, —
и жадно ловят взор твой, и прочь бредут,
сквозь мглу и воздух мертвый, все шарк да шарк.

Обличья, как облатки, смывает мглой,

фонарные лампадки — во тьме гнилой.
С погоста ветер пыльный, таясь, ползет,
приносит дух могильный и праха слой.

Но лишь остынет воздух, падет роса —

опять в отборных звездах все небеса,
и птицы, что застыли средь вышины —
парят в закатном штиле, как паруса.

Переулок в Неаполе

Гирляндам тыквенным, а также дынным,
нет счета на балконах. Очень ловко
мамаша оттирает керосином

с дитяти вшей. Под бельевой веревкой

еще другая — грудь дает ребенку
с романскою свободой и сноровкой.

Ревет осел, притом во всю силенку,

разносчик вторит собственным наречьем.
Ни пяди нет, чтоб отойти в сторонку.

Здесь обонянью защититься нечем:

здесь чистят рыбу, помидоры варят,
воняет сыром, видимо, овечьим.

Торговец, как пират, глядит на скаред,

и, кажется, мечтает с голодухи,
как в воскресенье мяса кус поджарит.

И тучами висят и вьются мухи.

Римская Остерия

Увиты стены виноградом сплошь,
ряды столов и хромоногих кресел.
Здесь отдыха не будет ни на грош,
но чад тебя от Рима занавесил,

от мух жужжащих, от багровых рож, —

довольно: погулял, покуролесил.
Но красное зазря в охотку пьешь —
становишься скорее туп, чем весел.

Два кельнера не движутся с постов,

как цезари: меж тем отряд котов
на свежие обглодки налетает.

Дурман, скандал и вонь: однако вдруг

от ближней церкви колокола звук,
тяжел, как вечность — прогремит и тает.

Теодор Крамер (1897–1958)

Хлеба в Мархфельде