Вечный слушатель

Пила беспробудно в мороз и в жару,
и насмерть замерзла сегодня к утру.
Тебя и садовники, и корчмари
тут знали не год, и не два, и не три.

Был чайник твой старый помят и убог,

сходил за посуду любой черепок,
глотка отстоявшейся пены пивной
хватало для грезы о жизни иной.

Свернувшись клубком, ты умела в былом

согреться идущим от тленья теплом,
и ночью минувшей, видать, не впервой
хмельная, уснула под палой листвой.

Любой подзаборник с тобой ночевал,

и пеной не брезгал, и все допивал,
и каждый к утру, недовольно бурча,
давал поскорей от тебя стрекача.

Лежишь закалелою грудой тряпья,

подернута инеем блуза твоя,
и кажется нам, что промерзло насквозь
все то, в чем тепло на земле береглось.

Ромашка

Где, как клинья, лезут в поле
тупиковые пути —
из бугра да из овражка
знай растет себе ромашка,
ей плевать, на чем расти.

Проползают паровозы,

травы копотью черня;
но ромашке — лишь бы лето,
искры гаснут рядом где-то,
ей ущерба не чиня.

Если ты по мне скучаешь,

то под вечер не тужи:
в самом первом, легком мраке
приходи за буераки,
за пути, за гаражи.

Миновав забор щербатый,

ты придешь ко мне сюда:
здесь откроется для взоров
зелень дальних семафоров,
да еще вверху — звезда.

Ты прильнешь ко мне так тихо,

станет виться мошкара.
Ах, как сладко, ах, как тяжко,
пахнешь ты во тьме, ромашка —
и тебя сорвать пора.

Вена: Праздник тела Христова. 1939

Вышло их на улицы так мало,
совершавших ежегодный путь, —
большинство осталось у портала,
не посмев к процессии примкнуть.

К ладану всплывающему липли

ветки, обделенные листвой,
и хористы обреченно хрипли,
медленно бредя по мостовой.

Жались горожане виновато,

обнажали головы они,
удивлялись, что хоть что-то свято
все же остается в эти дни.

Так и шли, сердца до боли тронув,

шли среди всеобщей немоты —
а над ними реяли с балконов
флагов крючковатые кресты.

* * *

«И сгущается ночь…»

И сгущается ночь
и слетает листва
и ничем не помочь
и надежда жива
и торчит часовой
и никто никуда
и хлебнули с лихвой
и гудят провода.

И могли бы добром

и уж прямо враги
и не действует бром
и тупеют мозги
и баланда жидка
и бессмыслен скулеж
и шептаться тоска
и молчать невтерпеж.

И над родиной тьма

и не жизнь а дерьмо
и сойти бы с ума
и на каждом клеймо
и не верим вестям
и сжимает сердца
и полгода к чертям
и не видно конца.

10. 10 1940,

о. Мэн, лагерь для интернированных

* * *

«Я сидел в прокуренном шалмане…»