Вечный странник, или Падение Константинополя

— Твоя мать, граф Корти, — несчастная женщина, какие ей выпали страдания! Но какое же ее ждет счастье! — И позднее: — Сколь прекрасно вырваться из лживых тенет Пророка! Нет иной любви, подобной любви Христа, разве что материнская любовь.

Она говорила, а подбородок ее покоился на мягкой ладони, и рука, лишенная украшений, была бела, точно свежеотполированный мрамор, и дивно грациозна. О чем она думала? О нем? Неужели он наконец-то смог произвести на нее впечатление? Достаточно пустяка, чтобы воспламенить надежды влюбленного! Помолчав, она спросила:

— Значит, о граф, ты был в детстве товарищем его игр?

Укол оказался болезненным — значит, все это время она размышляла о Магомете, — однако он ответил:

— Я был к нему ближе всех, пока он не поднял меч своего отца.

— Такое ли он чудовище, как о нем говорят?

— Для его врагов — да, равно как и для всех, кто встает на пути его желаний, однако для друзей — это друг, каких мало.

— А сердце его способно…

Умолчание задело его сильнее, чем сам вопрос, однако он ответил:

— Да, если полюбит настоящей любовью.

Тут она будто очнулась:

— Вернемся к рассказу — прости, что отвлеклась.

Для него это стало облегчением, и он поспешил продолжить:

— Благодарю тебя, княжна, за милость, и я помню, что время дорого. Я должен вернуться к воротам и встать рядом с императором… Мое предложение таково. Вместо того чтобы дожидаться, когда тебя захватят какие-нибудь ненасытные ордынники, проследуй со мной в Святую Софию и, когда туда явится султан — а он, безусловно, явится, — отдайся в его руки. Если еще до его появления грабители выломают двери храма, я, княжна, буду с тобой рядом не как итальянец граф Корти, но как эмир Мирза и янычар, назначенный султаном в твои телохранители. Мои берберы помогут мне принять этот облик.

Он говорил внятно, однако она заколебалась.

— А, — догадался он, — ты сомневаешься в Магомете. Он — человек чести. Покрывшие себя славой, княжна, более других боятся мирского суда.

Она все хранила молчание.

— Или ты сомневаешься во мне?

— Нет, граф. Но мои домочадцы, мои дамы — бедняжки, как они дрожат! Я как раз собиралась сказать, что многие из них принадлежат к благороднейшим семействам Византии, это дочери сенаторов и царедворцев. Я не могу, граф Корти, покинуть их ради того, чтобы спасти свою жизнь. Эта низость до конца дней останется на моей совести. Либо они разделят мою судьбу, либо я — их участь.

Она все еще думала о других!

Скорее из преклонения, чем из любви, граф ответил:

— Я попробую спасти и их вместе с тобой. И ради тебя Небеса должны мне помочь, княжна!

— А я буду просить его за них. Граф Корти, я отправлюсь с тобой.

Оживление, с которым она произнесла эти слова, тут же угасло.

— Но ты… о мой друг, а если тебя ждет гибель?

— Не надо об этом думать. Если Небесам не угодно тебя спасти, будет лишь милосердием, о возлюбленная княжна, если они отправят меня туда, где вести о твоем несчастье и скорбь меня уже не достигнут. Сделаем самое мрачное допущение: если я за тобой не приду, все равно ступай в собор. Услышав, что турки вошли в город, не сомневайся. Найди, если получится, Магомета и потребуй его защиты. Скажи ему, что этот совет дал тебе я, эмир Мирза. Однако прежде всего будь готова следовать за мной. Подготовься сегодня же — пусть под рукой будут носилки, собери свою свиту, — когда я приду, время будет дорого. А теперь да пребудет с тобой Господь! Нет нужды просить тебя о храбрости — я прошу о доверии.

Она протянула руку, он опустился на колени и поцеловал ее.

— Я буду молиться за тебя, граф Корти.

— И Небеса услышат тебя.

Он вышел и, вернувшись к императору, вместе с ним выехал из Влахернской часовни.

Глава XII ШТУРМ

Костры на турецком бивуаке затушили примерно тогда же, когда христиане расстались после последней трапезы в Высочайшей резиденции; войско султана, похоже, отдыхало, позволив ночи мирно расставлять свои звезды над городом, над морем, над долиной.

К величайшей чести сотрапезников императора надлежит сказать, что они могли под покровом ночи добраться до кораблей и сбежать, однако они вернулись на свои немногочисленные посты. Положив головы на грудь обреченного императора и присягнув ему своими жизнями, ни один из них, насколько нам известно, не сбежал, когда занялся день. Судя по всему, им передалась несгибаемость императора.

Это выглядит еще примечательнее, если вспомнить, что поначалу стены должны были служить защитой от превосходившего числом противника, теперь же каждый рыцарь и каждый борец сознавал эфемерность этой защиты — иными словами, знал, что он один из едва ли пяти тысяч человек, ибо до такого малого числа сократилось число бойцов из-за ран, смертей и дезертирства, которым предстоит держать оборону на руинах внешней стены или в брешах в стене внутренней и противостоять натиску двухсот пятидесяти тысяч бойцов, которым нет равных по свирепости, ибо ими движут религиозный фанатизм и предвкушение богатой добычи.