Вечный странник, или Падение Константинополя

— Бедный мой Франза! Или ты еще не усвоил, что измена свойственна людям всех сословий? У этого предателя в рясе есть ключи от всех ворот. Послушай его слова: «Я сыграю на суеверии греков и пророчеством заставлю их уйти со стен!»

Франза выкрикнул:

— О! Чтобы столь храбрый властитель, столь добрый император оказался отдан на милость такого… такого…

— При всей твоей учености, слова ты подобрать не можешь. Оставим это, оставим — я тебя понял… Но что еще вынес ты из этой встречи?

Франза вновь поймал руку императора и, прижавшись к ней лбом, заговорил:

— Сегодня члены всех братств выйдут на улицы и вновь возгласят историю ангела и простолюдина у подножия Колонны Константина.

Спокойствие императора изумляло. Он посмотрел через окно на турок и, подумав, невозмутимо произнес:

— Я бы спас ее — древнюю империю наших отцов, но теперь главная моя цель — умереть за нее, умереть, не замечая, сколь она этого недостойна. Да свершится воля Господа, не моя!

— Не надо слов о смерти, о возлюбленный повелитель, не надо таких слов! Еще не поздно все изменить. Сообщите мне ваши условия, и я передам их…

— О нет, друг мой, я уже совершил нечто более важное: обрел мир в душе… И ничьим рабом я не буду. Для меня более ничего не осталось — ничего, кроме достойной смерти. Какая нам дарована благодать — умереть во славе! Не исключено, что для греков еще настанет день возрождения, и тогда мне, может, еще воздадут почести, а из истории моей жизни извлекут полезный урок; может, другой византийский император вспомнит, как последний из Палеологов подчинился воле Господа, явленной ему через предательство и измену… Однако в дверь стучат, и в явной спешке. Впусти.

Вошел офицер стражи.

— Ваше величество, — произнес он после положенных приветствий, — капитан Джустиниани и его друзья, генуэзцы, намерены оставить ворота.

Константин схватил меч и поднялся.

— Расскажи подробнее, — попросил он просто.

— Джустиниани почти закончил рытье нового рва у ворот Святого Романа, ему нужны пушки, и он попросил их у старшего адмирала, который отказал с такими словами: «Пусть трусливые чужеземцы сами разбираются».

— Скачи к благородному кондотьеру и скажи ему, что я спешу следом. Или дука обезумел? — произнес Константин, когда посланник отбыл. — Чего ему не хватает? Он богат, у него семья — сыновья-отроки, весьма многообещающие. Ах, мой верный друг в беде, какой прибыток может сулить ему Магомет?

— Жизнь, ваше величество, — жизнь и умножение богатства.

— Каким образом? Не думал я, что ты так плохо думаешь о людях.

— Лишь о некоторых, не обо всех. — После этого Франза поднял голову и горько вопросил: — Если пять галер удержали гавань против всего мусульманского флота, разве двенадцать и более не сумели бы справиться еще лучше? Ведь Магомету припасы поставляют морем?

Император снова посмотрел в окно, но на сей раз не на турок.

— О Франза, — произнес он наконец, — возможно, ты выживешь в завтрашнем бою; если да, то, будучи искушен в словосложении, запиши про меня когда-нибудь на досуге две вещи: во-первых, я не решился порвать с дукой Нотарасом даже тогда, когда Магомет штурмовал мои ворота, ибо он мог захватить мой трон и захватил бы его, ведь Церковь, братства и народ на его стороне, а я — азимит. Кроме того, скажи про меня, что я всегда придерживался союзного договора, подписанного на Флорентийском соборе от имени всех греков, и если бы я выжил, если бы Господь помог мне обратить вспять исламские орды, я бы требовал его соблюдения… Сюда — смотри сюда, о Франза, — он указал в окно, — и в каждом осаждающем нас отряде неверных ты увидишь довод в пользу того, что Церковь Христа должна иметь единого главу, а кто будет этим главой, патриарх или епископ… разве не довольно того, что мы гибнем из-за того, что здесь нет мечей Запада? — Он погрузился было в новое молчание, но вдруг встрепенулся. — Вот какое место я займу в человеческой памяти… Но вернемся в сегодняшний день. Перед Джустиниани и его соратниками надлежит извиниться. Приготовь трапезу в пиршественной зале. Запасы наши так оскудели, что назвать ее пиршеством я не могу, но, во имя любви ко мне, постарайся как можешь. Я, со своей стороны, объеду стены и призову туда всех благородных греческих воинов, стоящих за Церковь и государство, а также иноземных командиров. Возможно, тем самым нам удастся залечить раны, нанесенные Нотарасом. По крайней мере, приготовимся умереть достойно.

Он вышел и, сев в седло, стремительно поскакал к воротам Святого Романа. Ему удалось успокоить оскорбленного генуэзца.

В десять часов состоялось пиршество. Хронисты утверждают, что на нем произносили речи, обнимались, обещали не складывать оружия и стерпеть даже худшее. Был выбран боевой клич: «За Христа и Святую Церковь». Перед расставанием император с бесконечной нежностью и с неменьшей рыцарственностью попросил прощения у всех, кому мог нанести обиды, вольные или невольные; гости по одному подошли попрощаться с ним, он же вверил их Господу и пообещал благодарность от всех грядущих поколений христиан — руки его омочились их слезами.