Вечный странник, или Падение Константинополя

— Не теряйте веры, — говорили они. — Видите? Мы ничего не боимся. Пресвятая Покровительница не оставит детей своих. Веруйте в нее. Она решила потворствовать императору-азимиту и дать ему истощить свое тщеславие, чтобы в последний час и он, и его приспешники-латиняне не отняли у нее славу нашего избавления. Соберитесь с духом и не ведайте страха. Ангел найдет бедняка у Колонны Константина.

Простая душа, оглушенная страхом и утратившая надежду, с готовностью приемлет мысль о спасении. Люди вслушивались в увещевания церковников. Более того, эти неуместно умиротворяющие слова достигли и защитников на стенах, и сотни из них покинули свои посты, предоставив врагу подкрадываться из-за рва и крюками на длинных шестах растаскивать недавно построенные укрепления.

Нет нужды говорить о том, сколь эти новые осложнения умножили груз забот, и без того лежавший непосильным бременем на плечах императора. Всю середину дня он провел у открытого окна залы, расположенной над Керкопортой — воротами под южным фасадом его Высочайшей резиденции, — наблюдая за передвижениями турок. Вкрадчивый пророк, которому случается милосердно посетить нас перед смертью, уже выполнил в его случае свою задачу. Император оставил последнюю надежду. Помимо неизвестности, самое тяжелое для человека, который знает, что участь его решена и уже стоит перед ним со всеми ее сопутствующими обстоятельствами, — это обрести мир в душе, а это сводится к тому, чтобы взглянуть на прелести здешней жизни как на яркоперых птиц в золотой клетке, решительным жестом отворить дверцу и выпустить их на волю, зная, что более они не вернутся. Это Константин, чистейший и благороднейший из всех греческих императоров — лишь то, что период его владычества пришелся на злые времена, не позволяет нам назвать его величайшим, — и совершил.

Он был в доспехах, его меч стоял прислоненным к подоконнику. Время от времени входили его верные слуги и тихо с ним переговаривались, однако большую часть времени он пребывал в одиночестве.

Врага он отсюда видел ясно. Видел его укрепления, шатры, а за ними — менее обустроенный бивуак. Видел знамена — смысл многих из них был ему неясен, — дозорных на своих постах, появляющихся и исчезающих всадников, иногда — движущуюся колонну. Он слышал вопли и прекрасно понимал смысл происходившего: грядет последняя буря.

Около четырех пополудни вошел Франза и, склонившись над правой рукой повелителя, собирался встать на колени.

— О нет, — возразил император, поднимаясь на ноги и удерживая его, — покончим с церемониями. Ты был мне верным слугой — Бог тому свидетель, — а теперь я повышаю тебя в чине. Стань моим вторым «я». Говори со мной стоя. Завтра жизнь моя завершится. В смерти все люди равны. Скажи, с чем ты пришел.

Стоя на коленях, церемониймейстер взял закованную в сталь ладонь императора и поднес ее к губам:

— Ваше величество, ни у одного слуги не было столь любезного и любящего повелителя.

Повисло тягостное молчание. Обоих терзала одна и та же мысль, слишком мучительная, чтобы высказать ее вслух.

— Поручение, которое повелитель дал мне нынче утром, — заговорил, собравшись с силами, Франза. — Я его выполнил.

— Обнаружил?

— Как вы и предполагали, ваше величество. Игумены братств.

— Все до единого, о Франза?

— Все до единого, ваше величество, — они собрались в монастыре Вседержителя.

— Снова Геннадий!

Император стиснул руки, губы его судорожно подергивались.

— Хотя почему меня это удивляет? Выслушай, друг! Я поведаю тебе то, о чем еще не говорил ни единой душе. Тебе ведомо, что уже много лет визирь Халиль является моим данником и много сделал мне добра, не всегда соблюдая интересы своего повелителя. Ночью того дня, когда наши христианские корабли одолели турок, великий визирь прислал мне сообщение о бурной сцене, имевшей место в шатре Магомета, и посоветовал мне опасаться Геннадия. Ах, мне казалось, что я готов испить горькую чашу, которую мне уготовили Небеса, проглотить и подонки без ропота, но человек остается человеком до своего второго рождения. Такова наша природа!.. О мой Франза, как ты думаешь, что этот лжемонах носит под своим капюшоном?

— Убежден, что зародыш предательства.

— Вынудив его святейшество, богобоязненного и почтенного Григория, удалиться в изгнание, он чает занять его место!

— Лицемер! Самозванец! Проклятый! Он — патриарх? — вскричал Франза, вскинув глаза.

— И как ты думаешь, из чьих рук он намерен получить этот сан?

— Уж наверняка не от вашего величества.

Император слегка улыбнулся:

— Нет, султан Магомет кажется ему более достойным покровителем, пусть и не добрым христианином.

— Небеса не допустят! — Франза несколько раз осенил себя крестом.

— Выслушай, добрый друг, в чем состоит его замысел, — и вся его чернота откроется тебе сполна… Он задумал — так сообщил мне частным образом Халиль — сдать Константинополь Магомету, если тот пообещает ему сан патриарха.

— Но каким образом? Он ведь не хранитель ворот — и даже не воин!