Вечный свет

– О-о, звучит не очень-то соблазнительно, да? Как какая-то неприятная штука, которую надо на себя надеть. Или как болезнь. «Бедняжка, обратилась в религию». Нет. Для меня это скорее… способ подумать о том, что с тобой происходит.

– Очень мило с вашей стороны, святой отец, но я не думаю.

– Многое теряешь. Мы, конечно, теряем тоже.

Он не настаивает, и они докуривают остатки сигарет в благодушной тишине. Затем появляется отец Луис в своей престарелой машине и размахивает ароматным пакетом.

– Круассаны! – восклицает отец Тим и подскакивает с холодных ступенек, словно двадцатилетний. Открывая дверь, он оглядывается. – Не хотите к нам присоединиться? Луис всегда берет с запасом.

– Нет, спасибо, – отвечает она. – Я сегодня завтракаю с сестрой.

Верн

Смокинги похожи на школьную форму. В них все мужчины выглядят одинаково. Невозможно понять, по крайней мере, на расстоянии, чей смокинг из «Маркс энд Спенсер», а чей из «Савиль Роу». Сплошная демонстрация, сплошные соревнования, но отличить масштабы состоятельности можно лишь по нарядам женщин. Бархатное синее платье и неброская нить жемчуга, которые явно надеваются на все официальные мероприятия, – рассудительные, старомодные, зажиточные жители округа. Итальянский жакет из муара и платок «в огурцах» – Хэмпстед. Легкое платье с заниженной талией цвета слоновой кости, прекрасная копия, а может, и правда, винтаж – денежные мешки из Сити. Пурпурное сатиновое платье в форме песочных часов и шляпка в тон – жуткий промах недавно добившихся успеха; такое лучше бы смотрелось на скачках. Верну нравится разглядывать все это, но рядом с ним нет женщины, которая определяла бы его. Он проплывает по террасе, монохромной громадине, окруженной фуксиями, и никому вокруг невдомек, что его смокинг и вправду сшит на заказ (что неизбежно, учитывая, что с годами его фигура приобрела форму яйца), но сшил его Мэнни Перлстайн в пассаже за бексфордским вокзалом. Он спускается по каменным ступенькам, медленно переставляя ноги, и в самодостаточном одиночестве направляется через газонную лужайку туда, откуда доносится смех. Жены рядом с ним нет – после Кэт у него не возникло желания жениться снова, и последние пару лет он предпочитал вести все эти дела за простой наличный расчет. Дочери тоже нет. Ни Салли, ни Бекки; он уже давно оставил попытки пригласить их с собой. Зато за ним на почтительном расстоянии следует официант. И стоит Верну выбрать местечко под большим цветущим деревом с видом на Даунс и новый оперный театр, тот тут же устанавливает для него садовый стул, раскладной столик, расстилает скатерть, раскладывает приборы и удаляется за первым из многочисленных блюд.

– Приветствую, – добродушно здоровается Верн, заправляя уголок салфетки за воротник.

Компания рядом с ним решила устроить более традиционный déjeuner sur l’herbe[45]: мужчина и две женщины средних лет из отряда пригородных богатеев расселись на ковре вокруг корзинки и распивают «Моёт» из пластиковых фужеров. Они завороженно наблюдают, как официант на серебристой спиртовке готовит Верну омлет. В свете июньского дня голубое пламя почти невидимо, но воздух напитывают ароматы сливочного масла и дикой петрушки. Верн потягивает белое вино «Пуйи-Фюиссе».

– Надо сказать, – говорит мужчина на ковре, – выглядит роскошно.

– Ну, а к чему мелочиться, скажу я вам, – отвечает Верн.

– Я думала, мы и не мелочимся, – говорит одна из женщин. – Ну, знаете, игристое, закуски… Но бог ты мой, кажется, вы сильно нас переплюнули!

– Я не делаю этого каждый год, – говорит Верн скорее утвердительно, чем оправдательно. – В прошлом году, например, особого смысла не было. Тут еще была строительная площадка.

– О-о, – произносит вторая женщина. Теперь, когда она подметила его акцент, ее голос звучит слегка удивленно. – Вы постоянный посетитель?

– Не пропускал открытия фестиваля уже сколько… Двенадцать лет. А вы?

– Более-менее, – говорит женщина. – Но, надо полагать, не такие преданные, как вы. И нам постоянно приходится выманивать Рори из Твикенхема, правда, дорогой?

– Да неужели, – говорит Верн.

Он расправляется с омлетом и переходит к фуа-гра на треугольных тостах с салатом из цикория и эндивия.

– Боюсь, что так, – отвечает мужчина, выпятив подбородок. – Без сомнения, здесь чудесно, но должен сказать – знаю, что это кощунство, – на самом деле я никогда не понимал смысла оперы.

Он говорит это так расслабленно. Говорит так, словно он всю свою долгую жизнь выпячивал челюсть и с полной уверенностью изрекал всякие глупости, а весь мир неизменно отвечал: «Верно подметил, Рори, старина».

– Я и не ожидал, – отвечает Верн, и, поскольку его голос звучит весьма дружелюбно, смысл его слов доходит до собеседников не сразу. Мужчина отворачивается, а его жена заливается краской.