Вечный свет

Когда она только вернулась в Англию, когда впервые взялась кого-то чему-то учить, самым сложным оказалось разделить все то, что она знает о музыке, и объяснять постепенно, по одной теме за раз. Когда ты сам учишься чему-то, ты ничего не делишь, не разбиваешь на части. Все связано со всем, и возникает естественный импульс вывалить всю эту массу как есть, превратив в бессмысленный поток. Но постепенно ты учишься противоестественному искусству разделения своего знания на фракции, начинаешь понимать, в каком порядке их подать, чтобы выстроить это же знание в других головах. Так выходит, что ты до невозможности сужаешь тему каждого урока, до невозможности загружаешь его тем, что дети никак не могут усвоить. Поразительно, как мало может уместиться в хороший урок, даже если они в самом деле его усвоят. Изучить что-то одно, изучить как следует – больше ничего не нужно. Если, конечно, это одно – то, что нужно.

Не то чтобы она собиралась преподавать, когда вернулась домой. Она не то чтобы вообще собиралась остаться. Она прилетела в Лондон весной 1980-го, потому что Вэл судили, и она хотела быть там, пусть пользы от этого было и не много. Она искала, чем бы заняться, – чем-то, за что бы платили, – связалась со старыми друзьями-музыкантами, но вместо студии попала в проект, организованный управлением образования Внутреннего Лондона в Майл-Энде, в качестве дополнительного профессионального голоса. Хором руководил американский экспат, уклонист Клод Ньютон, на пару лет моложе ее. В своем деле он был очень хорош, неистов и воодушевлен, а когда он обратил внимание на Джо, оказалось, что он еще и очень привлекателен. Позже выяснилось, что отчасти этому способствовало маниакальное состояние, которое было частью цикла, также включавшего в себя мрачные периоды, по темноте сравнимые с сибирской зимой. Но недостатки есть у всего, и дни в Майл-Энде были просто сказочными. Настолько сказочными, чтобы затмить неприглядность самого города; настолько сказочными, чтобы помочь ей вынести все ужасы судебного процесса с лающими скинхедами на галерке и Вэл на скамье подсудимых, похожей на скукожившегося гоблина. Вынести то, что Вэл запретила ее навещать; вынести фото Вэл у входа Олд Бэйли, появившееся в «Ивнинг стэндарт» под заголовком «Нацистская королева смерти». Она прыгала в метро, ехала на восток в прокуренном, замусоренном вагоне, поднималась на поверхность захудалого, застроенного высотками квартала и наблюдала, как Клод творит чудеса с детьми, которые поначалу едва улыбались.

– Почему бы тебе не остаться? – спросил он.

И она осталась. Как оказалось, все ее пожитки в ЛА уместились в три или четыре коробки, которые она распаковала в квартире Клода на Брикстон-Хилл. «Почему бы тебе не пройти педагогическую подготовку? – спросил он. – Ты ведь ладишь с детьми». И она прошла, правда, на это ушло больше времени, чем предполагалось, потому что она молниеносно и очень неожиданно забеременела. «Я полагаю, ты хочешь, чтобы я сделала аборт?» – спросила она. «Что? – сказал Клод. – Зачем? Значит, так было суждено, крошка». Она перестала замечать неприглядность. Вместо этого в то беременное лето она заметила, как зеленеет Южный Лондон. Сначала зелень была как пыль, присыпавшая цветом жизни ветки упрямых деревьев, растущих между краснокирпичными домами. Затем она превратилась в навес, лиственный полог, колышущийся над разбитыми ступеньками и неубранным мусором. Она заметила толчки в животе. Она заметила, что, находясь в классе, не беспокоится от мрачных мыслей, не дававших ей покоя в студии, о том, что для музыкального бизнеса она уже стара. Детям в школах не было совершенно никакого дела до того, чем она занималась последние двадцать лет, они не слышали даже самых известных имен того времени, и ей было все равно, что им все равно. Она была даже рада избавиться от всего этого; заменить это на труд того самого ежедневного поиска одной-единственной вещи, которую ей нужно донести.