Вечный зов

– А это правильно: чего ждать? – тут же согласился старик. И все-таки ввернул свое: – По нонешнему урожаю, конечно. А так – на Семенов день надо, как люди всегда делали.

Шагая от реки, Субботин опять морщился, держал руку на сердце. Кружилин давно заметил это, спросил:

– Иван Михайлович, тебе... нехорошо?

– Нет, нет. Сейчас вот перекушу чего, и по полям поедем. К Назарову напоследок хочу заглянуть. Кстати, первый секретарь обкома сказал, чтоб его и других, кого считаешь нужным, к наградам представить.

Субботин говорил, тяжко дыша, на лбу его проступили капли пота.

– Пойдем ко мне пообедаем.

– Перед отъездом еще на завод заглянем... А занятный этот Филат Филатыч. Ишь как он – «барин»! Ты давно его знаешь?

– С гражданской. Даже еще раньше.

– Так ты не забудешь – к наградам?

– Разве такое забывают?

– А после пленума, Поликарп, мы с тобой кое-куда сходим. К этой самой Акулине Тарасовне, бывшей жене Филата Филатыча. Передавал ты ей от меня поклон?

– А как же. Разыскал я ее...

– Спасибо. Вот и еще раз хочу зайти к ней, попрощаться... – И, видя, что Кружилин что-то хочет сказать, торопливо добавил: – Ну ладно, ладно, иди по своим делам, а я – к себе. Не провожай дальше! Через час-полтора я приду в райком.

Повернул в переулок и пошел. Кружилин, заподозрив неладное, шел за ним в отдалении. Но Субботин шагал твердо, ноги ставил крепко, худая спина его покачивалась в такт шагам. Не обернувшись ни разу, он скрылся за дверью крохотной, в четыре комнатушки, шантарской гостиницы, которая именовалась исстари «Заезжий дом колхозника».

• • •

Не пришлось больше Ивану Михайловичу Субботину поездить по полям, сходить к Акулине Тарасовне Козодоевой, напрасно ждали его Нечаев и Савчук на заводе, не увидел он больше Назарова. Последний раз подышал он в этот день чистым речным воздухом, напоенным запахом солнца и свежей сосны, последний раз глядел на сверкающую воду, на купающихся ребятишек, на чистое голубое небо.

Он еще нашел в себе силы так же твердо пройти по узкому коридорчику заезжего дома. Но, зайдя в свою комнатку, где всегда останавливался при наездах в Шантару, обессиленно прислонился к стене. Постояв, он кое-как доплелся до тумбочки, налил в стакан воды, накапал туда валерьянки. Выпив это, упал на кровать и стал жадно заглатывать воздух. Пот со лба и щек скатывался крупными горошинами. В груди была сплошная боль, которая застилала сознание.

Через некоторое время его чуть отпустило. Он, видя, как шатаются, колеблются стены, поднялся, шагнул к двери, толкнул ее и, держась за косяк, чтобы не вывалиться в коридорчик, позвал:

– Маруся, милая...

Маруся, тощая, угрюмая женщина в мужском пиджаке, которая была директором, сторожем и уборщицей этой гостиницы, тотчас выглянула из своей каморки, где у нее хранились веники, ведра, тряпки для мытья полов и где она жила сама.

– Будь доброй, Маруся... Тут у вас живет такая старушка Козодоева... Ты, может, знаешь?

– Ну? Это бабушка Акулина, что ли?

– Она мне нужна очень... Позови ее, пожалуйста, если не трудно. Сходи, Маруся...

Женщина немного удивилась такой просьбе секретаря обкома, но, не страдая любопытством, лишь сказала:

– Счас.

– А после, как позовешь ее, в райком зайди. Кружилину скажи, чтоб пришел.

– Ладно.

Никто не знал, что Иван Михайлович, бывая в Шантаре, выбирал иногда вечерок и захаживал к одинокой старухе, она тогда ставила самовар, они сидели, пили чай, вспоминали далекое прошлое и рассказывали друг другу о своей жизни. Иван Михайлович предложил ей однажды какую-то помощь, но та наотрез отказалась: «Еще чего! Не позорь меня, ради бога, избушка у меня есть, с огородишка то да сё на базар таскаю... Да много ли мне теперь надо? Не-ет, Ванюшка... А так – заходи по-стариковски, это мне в радость...» А теперь вот дойти до нее не мог, позвал к себе.

Он ждал ее, лежа на спине, глядя в потолок, ощущая, как при каждом ударе сердца в нем что-то больно обрывается, какая-то ниточка. И когда она вошла, легкая, сухонькая, он повернул к ней голову, улыбнулся.

– Здравствуй, здравствуй. Вот... позвал тебя попрощаться.

– Господь с тобой! Захворал, что ли?

– Да нет, умираю просто.

– Будет молоть-то! – проговорила старуха, присаживаясь на стул, но, поняв, что он сказал это не шутки ради, тут же поднялась тревожно. – Фершала надо ж! Ты чего?!

– Не надо... Сядь-ка, – попросил он тихонько. – Все, никакой врач, ничто уже не поможет. Отбегал, отмаялся я на земле родимой... С тобой вот напоследок хочу побыть. Все.

И старая Акулина Тарасовна, глядя на его иссохшее, еще живое, но уже обострившееся лицо, с которого отхлынула уже кровь, поняла, что это действительно все, что не надо бежать ни за какой помощью, не надо суетиться. В прежние времена в такие минуты звали священника, теперь попов нет, да он и безбожник, он позвал ее потому, что легче, видимо, ему умирать при ней.

– Ванюшка! – выдохнула только она шепотом и, невесомая, опустилась на стул возле кровати, беззвучно заплакала.

– Это зря ты. Зачем? Теперь плачь не плачь...

В комнатушке некоторое время постояла тишина, нарушаемая лишь негромким и частым дыханием Субботина.