Вечный зов

Субботин только рукой махнул, а старуха, приподняв мокрое лицо, попросила:

– Ты не тревожь его. Отходит он.

– Что-о?! – Кружилин сделался белым как мел. – Вы... с ума сошли!

Слова эти означали непонятно что. Может быть, несогласие с тем, что сказала эта старуха, возмущение, что возле Субботина нет врача. Он метнулся обратно к двери, закричал без памяти:

– Эй, кто там? Мария? В больницу скорее! Врачей! Пусть немедленно сюда бегут все, кто там есть! Кто там есть...

По коридору послышался топот, а Кружилин качнулся к Субботину, упал перед кроватью на колени.

– Ну, что, что?!

– Ни одного врача не надо, а ты – всех, – проговорил Субботин негромко. – А мы вот с Акулиной Тарасовной тут... вспоминаем. После пленума я к ней хотел... Да вот саму ее попросил сюда... Ты уж пригляди за ней, Поликарп.

Кружилин схватил Субботина за сухую руку, начал бессмысленно повторять:

– Иван Михайлович... Иван Михайлович...

– Ну что «Иван Михайлович»? Возьми себя в руки, Поликарп. – Лоб Субботина был мокрый, Акулина Тарасовна мягким платком обтерла его. – И послушай, что я скажу... Ты сядь, чего на коленях?

– Я слушаю, слушаю, – покорно произнес Кружилин, поднялся, взял стул. Беря его, глянул в окно – где там врач?! Хотя и понимал, что врачу еще поспеть не время.

– Умираю я спокойно, Поликарп, – проговорил Субботин. – Все, что мог, на что я был способен, я сделал на земле. Сыновей я вырастил неплохих... Жаль немного, что не от нее вот, – показал он глазами на Акулину Тарасовну. – Но я свою жену и любил, и уважал... Я тебе о ней рассказывал. Ты понимаешь?

– Да, да, – сказал Кружилин, чтобы успокоить Субботина.

Неожиданно донесся издалека приглушенный раскат грома, Субботин расслышал его, шевельнул в сторону окошка головой:

– Это что, а? Гроза?

– Далеко это, за Звенигорой где-то.

– Значит, там сатана... со своей шубой-то присел, – трудно проговорил Субботин. – Филат-то Филатыч прав все же оказался. Насчет дождя-то сегодня.

– Дождя пока нет. Может, и не будет.

При упоминании Филата Филатыча в глазах старухи, обтиравшей лоб и бескровные щеки Субботина, мелькнул вопрос.

– Сегодня я случайно увидел его. Интересный старичок... Интересный, – сказал он ей.

Затем прикрыл глаза и, хрипло дыша, лежал так, пока не вбежала, задыхаясь, врач. Она на ходу кивком головы попросила отойти от кровати секретаря райкома и старую Акулину, схватила руку Субботина, нащупала пульс, одновременно пальцами раздвинула ему веки, поглядела в глаза. Потом торопливо раскрыла свою сумку, выхватила коробку со шприцами.

– Руку ему обнажите. Живо!

Пока Кружилин расстегивал рукав, врач набирала в шприц лекарство. Сделав укол, она устало, еле слышно, вздохнула.

– Ну, что, что?! – спросил Кружилин, как несколько минут назад у самого Субботина, хотя все было ясно и без пояснений. – А где главный врач?

– Он на заводе.

– Что, Нечаеву плохо?!

– Приступ начался прямо в цехе. Мы вам в райком звонили...

– Спасибо, доктор, – открыл в это время глаза Субботин. И вдруг усмехнулся – последней в своей жизни улыбкой, тихой и слабенькой. – Что бы мы в жизни делали без докторов?

Врач на это ничего не ответила. Она опять держала его за кисть руки, считала пульс.

– Я тебе что-то хотел сказать, Поликарп? – спросил Субботин. – Да, вот что... Мы вот с ней вспоминали, – он показал глазами на Акулину Тарасовну, стоявшую у стенки. – Тогда, давно... Медведь-шатун меня в тайге ломал – страшная, жуткая сила! И вот сейчас мне кажется, что всю жизнь... всю жизнь меня какая-то подобная сила крутила, одолеть старалась. А я не давался. Я пытался сам ее одолеть. Иногда это мне удавалось, как в тайге тогда... Иногда нет. Но я изо всех сил, какие были, сопротивлялся... В этом, наверное, и смысл жизни человеческой, а? Как думаешь?

– Да, в этом. В чем же еще-то? – сказал Кружилин.

– Потому нам и народ верит, Поликарп. Он верит, что мы, коммунисты, всегда... Что мы...

Он на полуслове судорожно вздохнул, затем, глядя в потолок, начал дышать часто-часто. Но постепенно дыхание его успокаивалось, становилось все ровнее и тише, тише, пока не прекратилось совсем. Врач, державшая его руку, медленно стала класть ее ему на грудь. И во всем этом не было ничего страшного, Кружилин еще какие-то секунды будто не понимал, что это все, что это конец. А потом вскричал не своим голосом:

– Иван Михайлович!

Старая Акулина Тарасовна легонько отодвинула его в сторону, мягко попросила:

– Не кричи. Грех.

Наклонилась над умершим, прикоснулась старческими губами к его губам, сухим и теплым еще, и закрыла ему глаза.

...Не видя дороги, с трудом соображая, что надо немедленно сообщить о кончине Ивана Михайловича Субботина в обком, Кружилин вышел на улицу. Грозы никакой не было, небо сияло голубой чистотой, лишь над Звенигорой качались небольшие тучки, не то наплывая оттуда, не то уходя за острые каменные утесы...

Здесь, на улице, к нему подошла женщина-врач, сказала опять:

– Приступ у Нечаева начался прямо в цехе. Мы еще успели донести его до заводского медпункта.

– Что, и Нечаев?!

– Да, Федор Федорович двадцать минут назад скончался.

• • •